Разом сгинули живописные домики с ощутимым тибетским акцентом, тесные дворы, скученные, жмущиеся друг к другу сараи. Зеленая равнина с разнообразными разбросанными по ней валунами, крытые толем бараки, обшитые вагонкой коттеджи, прямоугольники участков, огороженные проволокой, протянутой меж редко стоящих столбиков. Дальние пригороды Ленинграда, Финляндия, а может, даже Мурманск.
«Скорее всего, Финляндия», — решил я, когда увидел озерцо в ложбинке и холмик в цветочках, как на банке с сыром «Виола».
— Останови, Осман, — попросил я. — Дай хоть полюбоваться вечными снегами.
— Так ведь дальше еще лучше будет! Красивее.
— Все равно погоди.
Мы вышли из машины и по каменистой тропе стали взбираться на холм, где краснели на солнце кедровые срубы, чем-то похожие на сибирский острог времен Аракчеева. Еще выше начинался сосновый бор. На опушке была коновязь, окруженная барьером из окоренных стволов. Десятка четыре лошадок караковой масти терпеливо обмахивались хвостами от надоедающих оводов.
Неподалеку, присев на корточки, чинно беседовали низкорослые мужчины — издали я было принял их за подростков — с шерстяными одеялами на плечах. Все они держали в руках длинные, окованные медью трубочки.
— Проводники, — догадался я. — Мне здесь взять лошадь?
— Погоди. Мы можем еще метров на двести подняться на машине. У «Гольф-клуба» всегда кто-нибудь ошивается, там и наймешь. Пусть проводят тебя до канатной дороги.
Мы подлезли под ограждающее бревно и, обогнув сруб изнутри, вышли на утоптанный пятачок, где притаился крохотный базарчик, куда горцы приносят на продажу нехитрые плоды своих трудов: красные от специй бараньи туши, молоко в горшках, колоды овечьего сыра, шарики масла, клубки шерсти.
Так я впервые встретился с гуджарами и гадди. Впоследствии мне удалось побывать в их деревнях и даже проехаться по летовкам, а заодно и порасспросить об их соседях: джадхах, бхоте, мирчах, анвалах, джохори. С бхоте и анвалами я сталкивался постоянно в своих поездках по Гималаям, об остальных знаю из рассказов этнографов.
Гуджары строят свои дома только из кедра и густо покрывают крышу — скатом назад — речной глиной. Выход всегда направлен вниз по склону, чтобы дожди не заливали жилище. Для защиты от снегопадов дома располагаются вблизи кромки леса, прикрывающего их сверху. Каждый двор окружает высокий забор с резными, любовно раскрашенными воротами, которые не забывают запереть на ночь. По происхождению гуджары не являются коренными кашмирцами. И хотя они тоже исповедуют мусульманство, их язык ближе к пенджабскому диалекту. Раньше они постоянно враждовали с кашмирцами и поэтому редко спускались в долину. Ныне же, когда туризм принял масштабы настоящего наводнения, гуджары все чаще встречают в родных горах представителей самых разных племен и наречий.
В Гульмарг и Пахльгам они ежедневно приносят на продажу свои замечательные молочные изделия, вобравшие в себя буйную силу гималайских трав.
Никогда еще холодное молоко не казалось мне таким упоительно вкусным.
Гуджары довольно общительны и охотно позируют перед объективом за самое скромное вознаграждение. Но их родичи, проживающие в отдаленных долинах, куда еще не докатился туристский бум, сторонятся чужеземцев и не пускают посторонних в свою надежно сработанную крепость.
Подобно Шерпам, тибетцам и, в недалеком прошлом, сванам грузинских гор, они всегда готовы выдержать длительную осаду. Даже мечети в гуджарских селениях на южном склоне Пир-Панджала, в Кистваре и Бхадарвахе делают с крохотными окошками, скорее похожими на бойницы.
Проводник-гадди в круглой шапочке, удивительно напоминающей грузинскую, вопросительно похлопал по кожаному седлу с высокой лукой. Я согласно покачал головой.
Критически оглядев меня, он выбрал пони повыше, удлинил веревочные стремена. И тогда мне в голову пришла крамольная мысль. Я вдруг понял, что историки, посвятившие себя изучению кавалерии, возможно, заблуждаются. Не может быть, чтобы люди, приручившие лошадей на заре цивилизации, только в средние века додумались до стремян. Просто тысячи лет они пользовались вот такими веревочными петлями, что истлели в земле.
Гадди, видимо, ложно истолковав мой несколько обалделый вид, опустил веревки чуть не до земли. Их тут же пришлось укорачивать, когда я взгромоздился на смирную замученную лошадку. Погладив черную оттопыренную челку, я взялся было за ременную уздечку, но горбоносый с лихими цыганскими глазами проводник уперся и повел пони на поводу. Сперва я не знал, куда девать руки, но тут с холма открылись зовущие лесистые дали, и пришлось достать фотоаппарат. Потом дорога свернула под сень черноствольных елей, где от умопомрачительного хвойного духа начала приятно покруживаться голова. Решив, что я задремал, гадди занялся своей трубкой, предоставив мне известную свободу. Я тут же ею и злоупотребил, попытавшись чуточку пришпорить лошадку резиновыми нашлепками кед, что абсолютно не отразилось на ее аллюре. Так и ползли мы по звонкой кремнистой тропе, делая от силы два километра в час.
Петляя меж замшелых валунов, белизной соперничающих со снегами, мы пересекали широкие галечные русла, пронизанные извилистыми лентами стремительных водных струй. Грохотали каменья под маленькими копытцами. Брызги ледяной дробью обдавали лицо. Когда вода доходила лошадке до брюха, я высвобождал ноги и подтягивал их к седлу. Потом мне это надоело и, основательно намочив джинсы, я перестал обращать внимание на бесконечные броды.
За елью пошла серебристая сосна. Высоченные великаны, окруженные зарослями белого рододендрона, заслоняли солнце, которое пробивалось сквозь сверкающую, как настриженная фольга, хвою косыми струящимися столбами.
Вскоре впереди показалась станция канатной дороги, уходящей двумя рядами решетчатых мачт прямо к сияющим вершинам. Я приобрел билет и устроился на уютной скамеечке, подвешенной к роликовой каретке на изогнутой штанге. Только взмыв над лесом, долиной и каменными осыпями, я увидел, как они далеки, эти сахарные головы, равнодушно поблескивающие острыми ребрами стволов.
Навстречу, болтая ногами, плыли в эфирной голубизне разбитные длинноволосые парни, чинно сложив руки на коленях, ехал офицер в сикхском тюрбане, красавица в пурпурном с золотой нитью сари укачивала заснувшего малыша.
Не только дорогу в космос открыл перед человечеством двадцатый век. Он заново подарил нам собственную землю.
В сравнении с экскурсией в Гульмарг поездка в Пахльгам, удаленный от Сринагара на добрую сотню километров, может показаться настоящим путешествием. Тут воочию убеждаешься в своеобразии гималайских дорог. Вместо того чтобы сразу взять курс на восток, где расположена долина, мы были вынуждены проехать пятьдесят пять километров в южном направлении и только у города Анантната повернули на север. Говоря языком Евклида, короткому отрезку прямой мы предпочли острейший угол. Таковы Гималаи, где прямые пути никогда не ведут к цели, где вообще не бывает прямых путей.
В Анантнате мне запомнился большой и, само собой разумеется, священный бассейн. Теплая минерализованная вода, бившая из источника, скрытого деревянной беседкой, наполняла каменный прямоугольник, разделенный на несколько отсеков. Здесь совершали омовение, лечили болезни, стирали белье, ныряли и даже ловили рыбу. Судя по сари различных цветов, по домотканым вышитым платьям или шальварам, на помосте для стирки собрались женщины разных каст и религий: индуистки, мусульманки, парии-горянки, возможно, даже и не подозревавшие о своей неприкасаемости. Одним словом, святой источник, не опасаясь скверны, исправно служил житейскому делу. Влияние ислама, не признающего каст, и зримые приметы новых отношений между людьми, провозглашенных Джавахарлалом Неру с первых дней независимости.
В Индии повседневно сталкиваешься с благотворными переменами, и многозначительный эпизод мог пройти незамеченным, если бы дело происходило не в горах. Гималаи придавали ему особую окраску. Именно здесь, на исконных путях переселений народов, прежде чем это произошло на равнине, утвердилось жизнерадостное деревце терпимости. Опережая неторопливую поступь машинной цивилизации, весенний ветер, согревающий сердца, раньше всего повеял в горных долинах.
Обойдя каменный прямоугольник, где в темно-зеленых струях дрожали ветви склоненных ив, я зашел в беседку. На круглом камне увядали луговые цветы. Ароматным завитком подымался дым курений. Немудреный знак благодарности божеству вод. Я опустился на дощатый пол и глазом прильнул к щели. Внизу белым шумящим каскадом из-под скалы изливался поток. Медная труба, подведенная к бассейну, заканчивалась страшным ликом гималайского демона. Слева от него было круглое пятно солнца, справа — лунный диск. Вода хлестала прямо из глотки. Пеной гнева вскипала на яростном кинжале языка, на удлиненных резцах. Мне вспомнился рисунок в старинной тибетской книге: стилизованные горбы гор и штрихи водопада, за которым проглядывает такая же оскаленная маска в диадеме из черепов. И та же луна по правую сторону, и то же солнце слева.
