И зло и добро обрели в Гималаях одинаково устрашающие черты. И знаки космоса освящают их вселенской универсальностью.
Близ анантнатской дороги я увидел величественные руины индуистского храма. Кроме арки тора уцелело лишь несколько колонн, но по тщательно пригнанным каменным блокам основания можно было легко составить представление о планировке древнего святилища. Этот храм мог бы стоять тысячелетия. Каменные блоки его стен вполне могли соперничать с пирамидами Египта, с мегалитами Паленке и Чичен-Ицы. Его разрушило не время, а варварское безумие религиозных фанатиков. Пленительные формы юных богинь, стесанные кувалдой, едва различались на искалеченном камне. Лишь по отдельным атрибутам удавалось угадать, кому принадлежали фрагменты ног, осколки торса, выбоины, оставшиеся на месте лиц. От нежного Кришны уцелела лишь рука с неразлучной флейтой, Сарасвати — покровительницу искусств я распознал по ее лютне. Не боги были разбиты в этой жуткой каменоломне, но сотворивший их человек, его устремленность к прекрасному и вечному, его жажда идеальной любви.
Но, как говаривал Воланд, «рукописи не горят». Дух неистребим. Трещина, в которой поселилась изумрудная ящерица, расколола округлый стан трепетной Парвати, слившейся в вечных объятиях с Шивой, но не разлучила божественных супругов. Хоть раковина да осталась от Вишну, а метательный диск Дурги, словно летающее блюдце, загадочно высвечивается из груды каменного мусора, поросшей сорняком.
В овраге под стеной я обнаружил нишу, в которой, как яйца в гнезде, были аккуратно уложены лингамы. Обрывки красной ленточки и огарки свечек свидетельствовали о том, что кто-то еще приходит в оскверненное святилище с надеждой в душе.
Я не раз потом натыкался в Кашмире на такие развалины. Да и в самом Дели видел храм, обезображенный ревнителями нравственных установлений шариата. Он был превращен в мечеть после того, как долота каменотесов скололи с капителей образы героев «Махабхараты» и «Рамаяны».
Разумеется, и мечети могут быть прекрасны, как делийская Джама-масджид, где хранится волос из бороды пророка, как прекрасен по-своему 75-метровый минарет Кутуб-минар. Просто каждое сооружение должно стоять на своем первозданном фундаменте. Попытка произвести тут некоторые перестановки не приносит успеха. Это бесславная попытка. Как и можно было ожидать, новоявленная мечеть не приблизилась к совершеннейшим образцам могольской архитектуры, и ее пришлось забросить. Ныне остатки храма — он расположен поблизости от Кутуб-минар — воспринимаются лишь как архитектурная аранжировка чудеснейшему памятнику индийской культуры — Железной колонне. Этот внушительный столп из чистого нержавеющего железа кое-кто поспешил объявить памятником, оставленным звездными пришельцами. Где, мол, древним индийцам было выплавить такой металл! Рискуя разочаровать таких горе-фантастов, хочу сказать, что сам видел на легендарной колонне клеймо царя Чандрагупты II, умершего в 414 году. Да и по своей форме она очень похожа на памятники, которые сооружали в первых веках нашей эры индийские властители. Мне куда ближе точка зрения исследователей, утверждающих, что древние знали рецепт порошковой металлургии. В Индии железо выплавляли еще в XIII веке до н. э. Впрочем, лично я склоняюсь к более простому объяснению. Как и загадочные римские монеты, содержащие никель, колонна могла быть изготовлена из метеоритного железа. Но как бы там ни было, а веселые делийцы ежедневно затевают вокруг нее шутливое состязание. Тот, кто, прижавшись к колонне спиной, сумеет обхватить ее руками, становится победителем. Считается, что все желания такого счастливчика обязательно исполнятся. Если бы я попытался объяснить этим юношам и девушкам, старательно заводившим руки назад, что они дерзнули коснуться святыни, оставленной марсианами, меня бы наверняка подняли на смех.
Сразу же за Анантнатом открылась долина Лиддара. Вспоенная неиссякающим глетчером, неукротимая река исступленно билась в узком каньоне, наращивая галечные мысы на излуках, снося деревянные мосты, ломая строевой лес. Ее пенистые водокруты проблескивали яростной опасной голубизной. Перекатываясь над зализанными валунами, быстрые струи свивались в тугие косички и расплетались, проскакивая теснины, чтобы тут же обрушиться со скальной плиты, проскакивая в клокочущую пропасть.
И всюду были тайные знаки. Недобрым накалом горели красные камни посреди потока. Высеченный на отвесной стене трезубец косым изломом тонул в пузырящейся глубине, светоносной и непроглядной, как нефрит.
Словно завороженная магической силой реки, дорога повторяла прихотливую игру русла. Виток за витком она возвращалась на узенький карниз и пресмыкалась над бездной. Затем следовал головокружительный поворот, когда колеса чиркали над обрывом, осыпая гремучий гравий в туманную глубину, и впереди открывалось небо. Срезанное темными силуэтами склонов, оно было как перевернутый треугольник, в котором зарождалась жемчужина жизни — ледяной конус Амарнатха.
Лингам в треугольнике — тантрийская сокровенная эмблема. Мы забирались в самые заповедные места. Именно сюда удалился от мира хозяин Шива. Именно здесь в ледяной пещере ждала его страстная и целомудренная Парвати, вечная Жена и Мать. По преданию, которое широко распространено среди местных анвалов, божественная чета должна обязательно вернуться в эти места, одухотворенные великой любовью. И в самом деле, нельзя забыть опьяняющие луга Пахльгама, где по ветру летит золотая пыльца. Чувство Парвати, ее чистая юная жажда оказались сильнее аскетических обетов Шивы. Оно возобладало над сверхчеловеческой волей и бездонным омутом самопогружения.
Мне казалось, что все вокруг пронизано этим нескончаемым противоборством. Холодный блеск глетчеров и целебный пар горячих источников, суровая лаконичность каменных оград и праздничное сверкание хвои, мрачные пещеры и скот на летовках, дуновение снегов и мирный дух навоза.
На Чанданвари (2923 м.) я пил густое теплое молоко. Причастие Парвати, хмельное таинство торжествующей жизни.
Синеватая изморозь уже тронула ягоды можжевельника. Кузнечики стрекотали в траве, и лошади, погружаясь в росу, вспугивали их отрывистым фырканьем. И, как отзвук дальнего грома, перекатывался по долинам ликующий бычий рев. Сокрушающий миры не смог совладать с беззаботным проказником Камой. Эллинские боги тоже трепетали перед голеньким пухлым мальчиком с луком и стрелами в колчане из роз.
Стрелы Камы и стрелы Эроса.
Я дышал медвяными росами Кама-сутры, ее бродильной закваской. Навстречу горным высям вздымалась хмельная горячая волна. А вот и местный Амур — замурзанный карапуз с яркими шариками из коралла и бирюзы вокруг загорелой шейки. Пуская пузыри от натуги и важности, он наполнил вспененным розовым молоком деревянные, черные от старости чашки. Его отец — сухощавый бхоте, чья разлохмаченная черная шевелюра не знала ни гребня, ни ножниц — выразительно щелкнул себя по горлу. Смеясь, мы сдвинули чаши и, окропив воздух, где, надо полагать, алкали голодные духи, на едином дыхании испили напиток бессмертия.
Так я отпраздновал пересечение трехтысячной высотной отметки. Настанет мгновение, и я выпью ячменного пива на высоте, где уже не растет ячмень. Это будет в непальских горах, в десятке-другом километров от Джомолунгмы. Вместе с бхоте-проводниками я вот так же накормлю духов, но они сыграют со мной жестокую шутку. За вершину мира я приму совсем другую гору. (Демоны нестойки к алкоголю.) Но это будет еще не скоро, и я еще не могу об этом знать. Поэтому с тайной гордостью заношу в записную книжку высоту Шешнага (3568 м). Ищу в себе признаки горной болезни, не нахожу их и жестом прошу еще молока.
Мне все кажется здесь восхитительным: воздух, влажная теплота лошадиных ноздрей, щербатая улыбка горного Эрота. «Олл райт, бэби!» Но я забываю это емкое слово, когда, раздвинув колючие лапы елей, вижу изумрудную гладь замерзшего озера. Нежным молочным светом лучатся замурованные в толще льда газовые пузыри. Фиолетовые, испещренные снеговыми наносами хребты обретают в этом зеленом зеркале расплывчатый розоватый отсвет.
— Обычно лед держится здесь до июля, — объясняет бхоте. — Но нынешнее лето выдалось жарким, и, наверное, недели через три все растает.
Мысленно поздравляю себя с удачей. Горные озера великолепны, но спящие подо льдом, они ослепляют и завораживают.
Зеркала зачарованных королевств.
Бросаю шиферную плитку. Она долго несется по ледяной глади, наполняя тишину медленно затухающим шелестом. Застывший мир остановленных движений. Тишина, пойманная в зеленых кристаллических гранях. Далеко внизу, словно утыканные иголками подушечки, круглятся лесистые склоны. Игрушечные домики пастушьей деревни будто забыты кем-то навсегда у излуки реки. Как затвердевшая струйка кедровой живицы видится отсюда Лиддар. Только облако медленно перемещается в небе, выплывая из-за острого каменного ребра, и ледяной конус светится отрешенно и ярко. Лишь он один возвышается над нами. Остальная Вселенная — у наших ног.
