б) усиление либо уменьшение определенности правового поведения, правовых отношений, объектами которых являются имущественные или неимущественные блага;
в) создание правовых или внутриправовых конфликтов;
г) резкое усиление фактических возможностей вмешательства в экономические либо иные отношения, статусы, состояние структур;
д) уменьшение гарантий защиты собственных прав, усиление неравновесности между потенциальными участниками коррупционных отношений;
е) деформация должностных стимулов лиц, могущих принимать дефицитные решения;
ж) выравнивание фактического положения субъектов на рынке и др.
В сфере экономики это можно рассмотреть на примере механизма рынка, как он описан В.В. Радаевым. По его мнению, основная задача развития рынка как системы институциональных ограничений (а право является таковым) состоит в том, чтобы проследить, как осуществляется доступ к ресурсам, производится контроль за деятельностью хозяйственных агентов, какие отношения складываются у них с представителями власти и силовыми (в том числе криминальными) структурами, как образуются сети неформального обмена услугами, как формируется этика труда и деловых отношений[56]. Нетрудно заметить, что право так или иначе осуществляет или стремится осуществлять регулирование этих элементов рынка, и в каждом случае программирования определенного поведения оно снижает либо увеличивает (пусть косвенно) коррупционный потенциал. Примеров здесь много. По доступу к ресурсам: квоты, свободное приобретение на рынке, ограниченный доступ к «трубе» и проч. Вместе с тем действие права зависит от характера коррупции внутри регулируемого поведения.
Правовые нормы должны иметь различное содержание и по-разному быть эффективны в случаях, когда коррупция представляет собой продажу услуг, индульгенций, угроз; осуществляется насильственно (коррупция опричнины или иного «человека с ружьем») либо добровольно и основана на относительно добровольном решении получателя благ; является дополнительным налогом, дополнительной платой, не приносящей дохода («откат» определенного рода); временно и частично полезной и, напротив, разрушительной.
Во всех таких случаях должны предупреждаться последствия коррупции. Особенно это касается: разложения аппарата; усиления неравенства на рынке путем направления на коррумпированной основе субсидий, выдачи кредитов (последний пример: дело по СБС-Агро); деформации в сфере подбора кадров, начиная с этапа комплектации учебных заведений; привлечения к уголовной ответственности невиновных и проч.; незаконного передела собственности, а проще говоря, ее незаконного отчуждения; избавления от исполнения обязательств по договорам; помощи в совершении собственно некоррупционных преступлений и др. При попытке обеспечения правового воздействия последствий коррупции необходимо учитывать контекст рыночных отношений, что является основой процедуры так называемого взвешивания расходов и выгод, что, собственно, всегда учитывалось при измерении эффективности управления (Ю.А. Тихомиров, Г.М. Миньковский и др.). Здесь необходимо проявлять крайнюю осторожность.
Возникновение или уменьшение коррупционного потенциала все-таки является, как правило, лишь одной из целей законодательного регулирования, и часто не главной. В связи с этим содержательно и технически нецелесообразным представляется принятие отдельных законов о борьбе с коррупцией и – шире – отрицательных предписаний, сориентированных только на регулирование коррупции. Это относится и к проекту федерального закона «Основы антикоррупционной политики», как он изложен в журнале «Государство и право»[57]. Существуют, мне кажется, основательные опасения общей неэффективности законов о борьбе с отдельными социальными явлениями – коррупцией, алкоголизмом, бюрократизмом и проч. Кроме того, следует учитывать, что экономический и – шире – общеповеденческий смысл регулятивных норм скрыт от общего прямого наблюдения и проявляется нередко парадоксальным образом.
Попытки четко спланировать некоторый объем услуг на рассчитанные потребности приводят к дефициту, отказ от планирования специальной поддержки вида деятельности – к преодолению дефицита и экономии ресурсов. Попытки реализовать такие экстремальные предложения, как административное лишение свободы ввиду неисполнения обязательств, хотя бы и денежных, введение ответственности инвесторов всем своим имуществом за действия юридического лица разрушат экономические отношения полностью, даже если будут развиваться в рамках плановой экономики. Напомним, что даже в СССР предприятие само отвечало по своим долгам, не перекладывало ответственности на государство, в чьей собственности оно находилось. Исходя из доступного анализа состояния и структуры коррупционной преступности в сфере рынка и с учетом имеющихся предложений экономистов и юристов, заслуживает специального рассмотрения по критерию коррупциогенности последовательное разграничение публично-правовых и частноправовых функций власти и бизнеса. Вообще преувеличение значения разграничения частного и публичного права кроме вреда ничего принести не может, но компетенция, права и обязанности власти и предпринимательства смешиваемы быть не могут (наглядный пример – сообщения о действиях, проводимых МПС, и т. д.). Здесь возникает проблема конструирования юридических лиц публичного права, разграничения коммерческих и некоммерческих организаций, что, по мнению некоторых цивилистов, является слабым местом современного гражданского законодательства[58].
Коррупциогенность, на наш взгляд, присуща деятельности общественных фондов. Это направление, очень тесно связанное с проблемами обеспечения законной конкуренции на рынке, когда коррупционные потребности проявляются, например, в стремлении получить крышу и льготы (примеры бесчисленны, начиная от многочисленных фондов инвалидов, участников различных войн, правоохранительных органов и проч.), существовании процедур государственного (публично-правового) управления, связанного с вмешательством в экономические отношения, прежде всего субъектов хозяйственной деятельности, сейчас активно развивается законодателем. В частности, заслуживает принципиального одобрения Федеральный закон «О защите прав юридических лиц и индивидуальных предпринимателей при проведении государственного контроля (надзора)». Этот закон не применяется, правда, к налоговому, валютному, бюджетному, таможенному, банковскому и страховому надзору, лицензионному и многим другим видам контроля, включая оперативно-розыскные мероприятия, дознание, предварительное следствие, прокурорский надзор и правосудие. Следовало бы генерализовать, на наш взгляд, положения, содержащиеся в приказе Минфина России от 16 октября 2000 г. «Об утверждении положения но бухгалтерскому учету “Учет нематериальных активов” ПБУ 14/200». По нему учитывается деловая репутация организации.
В соответствии с п. 27 Положения деловая репутация организации может определяться в виде разницы между покупной ценой организации (как приобретенного комплекса в целом) и стоимостью по бухгалтерскому балансу всех ее активов и обязательств. Положительная деловая репутация при этом – надбавка в цене, уплачиваемой покупателем. Отрицательная – скидка с цены, предоставляемая покупателю в связи с отсутствием стабильных покупателей, репутации качества, навыков маркетинга и сбыта, деловых связей и др. Здесь прямая дорога к уяснению, что стоят государству необоснованные обыски различных фирм и как они влияют на коррупционные потребности.
Таким образом, ограничение, например, процедур контроля в более широкой сфере может позитивно влиять на капитализацию юридического лица и в целом – на темпы экономического развития. Повторю: экономисты особенно сильно настаивают на преодолении бюрократического произвола вообще и дерегулировании в сфере экономики особенно. Развитие материально-правового подхода к экономическим отношениям требует более глубокой проработки способов и пределов осуществления гражданских и иных прав (особенно шиканы, т. е. действий обладателя субъективного права, совершаемых с единой целью причинить вред другому лицу, что, возможно, с некоторыми отклонениями в теоретическом плане весьма часто встречается при подготовке недружественного захвата предприятия). Здесь кажется недостаточной практика применения ст. 10 и 431 «Толкования договора» по сравнению, например, с имеющимся в ГК Германии предписанием пп. 242 и 157 «Толкования договоров» со ссылкой на п. 815 «Treu und glauben» и проч.
Разумеется, здесь кроются опасности, связанные с состоянием судебной системы, но в трансформационный период эта проблема, как минимум, все же заслуживает внимания; снижение карательной составляющей, в гражданском законодательстве в частности, серии предписаний, например ст. 169 «Недействительность сделки, совершенной с целью, противной основам правопорядка и нравственности», позволяющих применение конфискационных мер, т. е. взыскания в доход государства, а также ст. 243 «Конфискация», которая вообще не устанавливает никаких пределов конфискации, что на практике ограничивает более общие положения о защите всех форм собственности, поскольку может рассматриваться как специальная норма; правовое регулирование инфраструктуры рынка, в частности порядка получения госзаказов, квот; развертывание факторинговых операций и иных способов реструктуризации задолженности либо ликвидации; создание банков данных на добровольной основе и принудительных, в частности кредитных историй; развитие обществ лиц, занимающихся различными видами промысловой и иной предпринимательской деятельности; развитие надежной юридической помощи для аутсайдеров, риэлторских организаций, союзов оценщиков и проч. Колоссальное значение имеет судебная реформа. Наконец, можно поставить еще один, возможно, неожиданный, вопрос. Кажется необходимым более жесткое регулирование внеслужебного поведения должностных лиц. Бесконечные сообщения в прессе о времяпрепровождении видных чиновников – губернаторов, начальников управлений МВД[59] – в закрытых и, как подчеркивается, очень дорогих клубах с посещением ресторанов порождают вопросы о происхождении средств для оплаты, а проще – о коррупции. Здесь также нужна осторожность, но нельзя представителю публичной власти демонстрировать возможности вести сомнительную светскую жизнь во все еще бедной России.
