идеей 1182. Роль окружных судов, в которых этнические и религиозные различия играли лишь вторичную роль, неуклонно возрастала. Хотя имперское господство на самом деле означало господство посредством различий, наше увлечение правовым и культурным разнообразием, местными институтами и практиками, которые помогали мужественно сопротивляться колониальному режиму, не должно побуждать нас преуменьшать действительность развития, пусть и неполной, правовой унификации. Из-за акцента на различиях и партикуляризме, который зачастую делается в литературе, можно легко забыть, что от Крыма до Архангельска и от Ташкента до Владивостока работали новые суды, которые, лишь с небольшими местными отличиями, опирались на одни и те же универсальные принципы, практически одинаковые процессуальные нормы и профессиональных юристов. В частности, на центральных и промежуточных землях империи различия между судами полностью нивелировались тем единым правовым пространством, которое они образовывали.
В то же время вплоть до 1917 года меняющиеся формы регионального правового плюрализма продолжали оставаться нормой. Как и в других империях, в России этот правовой плюрализм был неравномерным: одни составляющие его правовые институты сильно зависели от других 1183. В Крыму и Казани после 1864 года сложилась крепкая, ориентированная на государство форма правового плюрализма с ограниченным выбором и четко очерченными юрисдикциями. Возможности выбора правовой площадки для рассмотрения дела были ограничены несколькими областями гражданского права. Они были шире только на пересечении гражданского и уголовного права: например, похищение невесты могло преследоваться как уголовное деяние в соответствии с российским государственным законодательством; однако стороны также могли обратиться в религиозную инстанцию, представив дело как гражданский вопрос о родительских правах. Хотя тяжущиеся стороны не всегда следовали предписанным правовым путям, в пореформенную эпоху их возможности для маневра сузились, не в последнюю очередь из‐за утраты административного контроля над судебной властью и нового внимания к процедуре и юрисдикции.
Несовместимость унификации и разнообразия проявилась и в других сферах государственного управления: так, государственный бюрократический режим способствовал укреплению имперского единства, сохраняя статус и идентичность конфессиональных групп 1184. Унификация не всегда означала недопустимость разнообразия. Взаимное приспособление является подходящим термином для описания взаимодействия государства и общества в позднеимперской России. Конечно, были случаи откровенных репрессий и насильственного сопротивления, как и случаи тесного сотрудничества. Однако в большинстве случаев действительность была где-то посередине. Как утверждает Лорен Бентон на примере испанского владычества в Латинской Америке, распространение практики взаимного приспособления помогает выйти за рамки дихотомии сотрудничества и сопротивления 1185. В предыдущих главах отмечалось, что так было и в России. Центральные власти и сельские общины (мусульманские или другие), возможно, не испытывали большой любви друг к другу, но в большинстве случаев они прагматично учитывали интересы обеих сторон 1186. Это соответствует недавним исследованиям, включая работу Кивельсон и Суни, которые отмечают, что многие подданные негласно признавали, что их связь с Российской империей была скорее выгодной, чем эксплуататорской, а также наблюдениям Джейн Бербэнк и Фредерика Купера о том, что успешные империи не порождают ни постоянной лояльности, ни постоянного сопротивления, а лишь приспособление, обусловленное обстоятельствами 1187. Была ли Российская империя успешна в этом отношении или нет, зависит от того, с какой стороны рассматривать данный вопрос. Однако преобладание приспособленчества, возможно, сыграло не последнюю роль в том, что ситуация оставалась в основном стабильной и мирной в тех регионах и в тот период, которые рассматриваются в данном исследовании.
Отношения между различными селами и городскими районами, а также внутри них отличались схожей степенью прагматизма. Хотя пространственная, социально-экономическая и правовая организация повседневной жизни способствовала тому, что меньшинства образовывали единые социальные единицы, они не являлись монолитными сетями солидарности. В отдельных случаях они приходили к соглашению о том, как вести себя с государством; однако в большинстве случаев местные жители действовали несогласованно. В селах, где люди конфликтовали из‐за имущества и мелких проступков, но в остальном занимались своими повседневными делами, не отмечалось ни особой гармонии, ни высоких уровней насилия. Взаимное приспособление проявляется и в отношениях с соседними селами. Пересекая этнические и религиозные барьеры, люди практиковали взаимопомощь; они приглашали соседей на праздники, выпивали с ними дома и в кабаках, ходили к ним в гости, чтобы обсудить насущные дела. То, что татары, пьющие водку, часто встречаются в описаниях того времени и фигурируют в большом количестве судебных дел, также ставит под сомнение идею о том, что они жили в отдельной моральной вселенной, сформированной исламскими догматами 1188. Религия была важна, но в то же время адаптирована к повседневной жизни и поддавалась интерпретации, как и в случае с православной верой их соседей. Так или иначе, несмотря на бедность и другие проблемы в сельских районах Крыма и Казани, случаев межконфессиональных распрей было немного. Столкновения часто развивались не по этническому и не по религиозному признаку. Конфликты между конкурирующими нормами, между женами и мужьями, родителями и детьми, между землевладельцами, крестьянами и поденщиками имели бесчисленные воплощения по всей империи, поскольку были скорее продуктом социальной стратификации, чем этнических или религиозных различий.
Эта книга является продолжением недавних выводов о том, что в позднеимперской России не существовало систематической политики притеснения меньшинств 1189. Национальная и религиозная политика всегда была непоследовательной и сильно зависела от обстоятельств. Случаи усиления дискриминации сопровождались шагами в сторону большего равенства. Политику в отношении меньшинств, безусловно, можно понять и объяснить без использования таких нагруженных терминов, как «русификация». Имперская политика не была направлена на навязывание русских традиций ни на западе, ни на востоке.
Тем не менее медленное и неуклонное движение к стандартизации и интеграции неоспоримо. Как мы можем оценить это движение? Это нелегкий вопрос. Любой централизованный процесс можно рассматривать как империалистическое подавление многообразия, гомогенизирующий паровой каток, в дополнение к бюджетной необходимости. Однако его можно воспринимать и в качестве элемента политики социальной инклюзии, попытки укрепить принципы современной гражданственности. И это приводит к другому, не менее серьезному вопросу: к чему должно стремиться государство — к высокой степени инклюзивности или к высокой степени культурной автономии для своих этнических и религиозных меньшинств? От ответа на этот вопрос во многом будет зависеть наша оценка политики в позднеимперской России. Здесь нет правильного и неправильного ответа. Корень проблемы в том, что ученые, занимающиеся вопросами равенства, называют «дилеммой различий»: равенство одновременно утверждает разнообразие и требует равного обращения (и, следовательно, единообразия) 1190. Политика вмешательства и интеграции Российской империи явно отличалась от политики других империй, настаивавших на автономии меньшинств. Делало ли это ее в конечном итоге более «отсталой» или, напротив, более «современной», каждый решает сам.
