[Старый комендант отправляет свою дочь в ближнюю крепость]
[Пугачев, взяв одну, подступает к другой – Башарин первый на приступе]. [Требует в награду]
<1833–1834>
<5>
Башарин дорогой во время бурана спасает башкирца (le mutilé»). Башкирец спасает его по взятии крепости. – Пугачев щадит его, сказав башкирцу – Ты своею головою отвечаешь за него. – Башкирец убит – etc.
<1833–1834> (Пушкин, т. IV, стр. 592–593).
Башарин, упомянутый в этих планах, лицо историческое.
Взяв Ильинскую крепость, Пугачев призвал к себе офицера. Вот что пишет об этой сцене Пушкин в «Истории Пугачевского бунта»:
«Ему представили капитана Камешкова и прапорщика Воронова. История должна сохранить сии смиренные имена. – Зачем вы шли на меня, на вашего государя? спросил победитель. – «Ты нам не государь», отвечали пленники: «у нас в России государыня императрица Екатерина Алексеевна и государь цесаревич Павел Петрович, а ты вор и самозванец». Они тут же были повешены. – Потом привели капитана Башарина. Пугачев не сказал уже ему ни слова, велел вешать и его. Но взятые в плен солдаты стали за него просить. Коли он был до вас добр, сказал самозванец, то я его прощаю. И велел его так же, как и солдат, остричь по-казацки, а раненых отвести в крепость» (Пушкин, т. V, стр. 320).
Считают, что здесь уже происходит снижение темы вещи, так как вместо Шванвича, служившего самозванцу на ответственных командных постах, появляется Башарин, существенной роли в событиях не игравший.
Не будем касаться последнего, 6-го плана, который не дает нам нового конкретного приближения к сюжету повести, и анализируем 4-й и 5-й планы.
Спасение Башарина связано с волей самого Пугачева. В дальнейшем ходе разработки плана введен изуродованный башкирец, которого спасает в пути Башарин. Башкирец спасает его самого. Положение традиционное, часто используемое Вальтер-Скоттом.
В исторических романах, почти до нашего времени, романисты пользуются темой благодарности разбойника, который спасает героя.
Примером может служить роман Сенкевича «Огнем и мечом». Поляк-дворянин спасает Хмельницкого, и тот потом выручает его.
У Пушкина в плане дана такая же схема. Но в повести все отношения изменены. Во-первых, изуродованный башкирец заменяется самим Пугачевым. Происходит то выдвижение Пугачева, которое началось с 3-го плана, кончающегося, как мы заметили, казнью Пугачева.
В повести действует, как покровитель героя и друг его, сам Пугачев. Изуродованный башкирец стал второстепенным, эпизодическим героем. Его допрашивает комендант, потом он принимает участие в казни коменданта.
Но главное изменение – это мотивировка помилования героя.
Пугачев милует Гринева не в виде благодарности за спасение, потому что в повести не Гринев спасает Пугачева, а Пугачев его спасает, указавши дорогу.
Помилование дано не за спасение, а в память заячьего тулупчика, полученного в подарок.
Услуга Гринева становится гораздо меньше, а великодушие Пугачева человечнее.
Реальный ход работы Пушкина над планами «Капитанской дочки» состоит не в том, что он, не изменяя отношения к восстанию, делает своего героя-дворянина все менее ответственным за восстание, а в том, что он заменяет первый конфликт, основанный на борьбе дворянских группировок, показом самого Пугачева и конфликтом между ним и дворянином-недорослем, симпатичным, но недалеким.
Разрешение личного конфликта Гринева дается уже не в плане сговора представителей когда-то поссорившихся родов, а на обнаруживании его невиновности.
Личная судьба Гринева разрешена поездкой Маши в Петербург, но здесь разрешена фабульная, а не сюжетная линия повести.
Орловы, которые в «Дубровском» назывались Троекуровыми, удалены из повести начисто.
Москва и Петербург, которые занимали сравнительно много места в планах, почти не даны в повести.
Пугачев сделался из эпизодического героя – главным.
Его кивок головой перед самой казнью – последний сюжетный штрих произведения.
Вопрос об эпиграфах к «Капитанской дочке» еще целиком не решен, и решать его приходится заново.
Хороший знаток фольклора Николай Трубицын занялся этим вопросом в статье «Пушкин и русская народная поэзия», напечатанной в IV томе брокгаузовского издания Пушкина (СПБ, 1910).
Но и здесь вопрос решен суммарно, а кое в чем и неверно.
«В отношении эпиграфов и содержания из народной поэзии особенно посчастливилось «Капитанской дочке»; так, во II главе взят отрывок из песни бродяжной «Сторона ль моя, сторонушка»; Шейн («Народная песня и Пушкин», ежемесячные сочинения, 1900, №№ 5, 6, 91) полагает, что Пушкин заимствовал отрывок из «Жизнеописания Ваньки Каина», очень популярной, особенно во второй половине XVII века, книги; к главе V дано два эпиграфа: «Ах, ты, девка, девка красная!» и «Буде лучше меня найдешь, позабудешь» – отрывки из народных любовных песен; первый взят, очевидно, из «Песенника» 1780 г. или из сборника Прача 1790 г.; к VI главе – два стиха из обычной былинной запевки: «Вы, молодые ребята, послушайте»; к VII главе – запевка к песне Петровской эпохи о казни атамана стрельцов: «Голова моя, головушка»; Пушкин взял ее из сборника Новикова 1777 г. (Шейн, указ. соч., 97); к главе XII взят отрывок из свадебной песни: «Как у нашей яблоньки». В середине главы IV упоминается известная народная песня: «Капитанская дочь, не ходи гулять в полночь», взятая, должно быть, из сборника Прача 1790 г., и в главе VIII приведена «заунывная бурлацкая», – вернее, разбойничья песня: «Не шуми, мати зеленая дубравушка», приписываемая Ваньке Каину; эту же песню упоминает Пушкин и в XIX гл. «Дубровского» (стр. 63–64).
К сожалению, эти указания составлены неверно и небрежно.
Во-первых, книжка «Жизнеописание Ваньки Каина», конечно, книга не XVII века, а второй половины XVIII, но это, вероятно, просто опечатка.
Во-вторых, песни появляются не с первого издания этой книжки, а только с 1779 г., т. е. после чулковского песенника, откуда они и взяты.
Ценнее указания статьи академика А. Орлова «Народные песни в Капитанской дочке Пушкина». (Сб. «Художественный фольклор», вып. II – III, M., 1927, стр. 80–95).
А. Орлов, учтя полемику Е. Ф. Будде с П. К. Симони («Известия Отделения русск. языка и словесности Академии наук», т. XVIII, кн. 3), пишет:
«Большинство остальных (кроме «Капитанская дочь, не ходи гулять в полночь…») народно-песенных цитациq в «Капитанской дочке» сделаны Пушкиным по песеннику Чулкова (1770–1774 гг.) или Новикова, подбор которых, в первых четырех частях, почти вполне один и тот же… Но все же надо думать, что Пушкин скорее пользовался Новиковским песенником, чем Чулковским».
Приведу из той же статьи суммирующую часть, интересную для меня как выражение мнения, прямо противоположного моему:
«… Пушкин очень любил эпиграфы и удачности их выбора придавал большое значение… По рукописям «Повестей Белкина» и «Арапа Петра Великого» видно, как тщательно подбирал Пушкин свои эпиграфы, как затем заботился о воспроизведении их в печати. С Одоевским он обсуждал эпиграфы даже для чужих статей и брал у авторов их произведения для приискания эпиграфов к главам.
Манера и искусство эпиграфирования в основе принадлежит писателям Запада. Искусство это особенно поражает в произведениях Вальтер-Скотта. Поставленные над каждой главой его романов короткие цитаты из других писателей или из народных баллад остроумно и точно соответствуют содержанию глав, их настроению, резюмируют сущность повествования, предупреждая читателя и настраивая его к восприятию.
Любопытно то обстоятельство, что в эпиграфах Вальтер-Скотта цитируется вне связи с общим текстом цитируемого произведения, что цитируемое только в данном извлечении приобретает особенную силу и что поэтому чтение всего отцитованного произведения не могло бы ничего дополнить к этой силе, а даже разочаровало бы. Одним словом, эпиграф-цитата Вальтер-Скотта собственно не цитата, а создание самого Вальтер-Скотта. То же наблюдаем у Пушкина и тем большее право имеем сопоставлять его «Капитанскую дочку» в этом отношении с романами Вальтер-Скотта, что уже всеми установлено влияние этих романов на фабулу «Капитанской дочки».
Эпиграфы «Капитанской дочки» взяты не только из народной словесности. В некоторых главах Пушкиным выдвинуты вперед мотивы, характерные для дворянской среды XVIII века в разных стилях ее выражения, именно – мотивы столичной военщины и формалистики, военный и обывательский провинциализм, буржуазная сентиментальность, пиитический пафос, и потому эти главы освещены соответствующими эпиграфами-цитатами из стихов дворянских писателей второй половины XVIII века, с ярко выраженным стихом эпохи. Но все же основным источником освещения через эпиграф остается именно народная словесность» (А. Орлов, стр. 94–95).
У акад. А. Орлова есть свое представление о том, каким хотел показать Пугачева Пушкин. Пушкинские эпиграфы повели его в другую сторону, но он отрезал поводья.
