У акад. А. Орлова есть свое представление о том, каким хотел показать Пугачева Пушкин. Пушкинские эпиграфы повели его в другую сторону, но он отрезал поводья.
Уважаемый и плодовитый исследователь не принял пушкинской системы эпиграфов.
Он сумел натыкать палки или, вежливо говоря, вехи, но не увидал по вехам плана и даже начал утверждать, что плана нет.
Белогорская крепость и ее комендант
Крепости по реке Яику стояли самые разнообразные, и не все они в военном отношении были ничтожны.
По-разному жили в них и коменданты.
Были и такие коменданты, которые, по словам самой Екатерины, являлись крупными помещиками, запахивая степь силами своих гарнизонов.
Один из таких комендантов, начальник Верхнеяицкой крепости Ступишин писал башкирцам во время восстания:
«Башкирцы! я знаю все, что вы замышляете. Только знайте же и то, ежели до меня дойдет хоть какой-нибудь слух, что вы – воры и шельмы – ждете к себе тех воров и им скот и корм и себе оружие припасаете… на вас со своей командой пойду и с пушками буду вас казнить, вешать за ноги и за ребра, дома ваши, хлеб и сено подожгу и скот истреблю… Сего числа около Верхнеяицкой пойман башкирец с воровскими татарскими письмами от злодея и ко мне оный башкирец приведен и я тому вору башкирцу велел отрезать нос и уши и к вам ворам с сим листом от меня посылаю».
Этот Ступишин замечателен еще тем, что при наступлении Пугачева оказался трусом, заперся в крепости, забрав в нее гарнизоны из соседних крепостей, умолял о помощи и Пугачева пропустил мимо.
Материал этого письма Пушкину был, вероятно, известен, и он в белогорской крепости показал судьбу подосланного Пугачевым башкирца.
Но тип коменданта Пушкин взял другой. Он описал офицера, выслужившегося из солдатских детей – коменданта захолустной крепости. Такие офицеры на линии были. Таким был капитан Крылов, который, правда, не занимал должности коменданта Яицкого городка, но умелыми распоряжениями спас и город и своего оробевшего начальника Симонова.
Офицер этот, отец нашего баснописца, был из драгун; семья после его смерти осталась настолько бедна, что 10-летний И. А. Крылов должен был поступить на службу писцом.
Рассказы о жестокостях русских колонизаторов остались у Пушкина в примечаниях и в текст попасть не могли по цензурным соображениям.
В заметках, представленных Николаю I как материал, который Пушкин не решился напечатать, сказано:
«Казни, произведенные в Башкирии генералом князем Урусовым, невероятны. Около 130 человек были умерщвлены посреди всевозможных мучений».
После этого Пушкин зачеркивает следующие слова, которые остались только в черновике:
«Иных растыкали по кольям, других повесили ребром за крюки, некоторых четвертовали».
«Остальных, – продолжает Пушкин в чистовом тексте, – человек до тысячи (пишет Рычков), простили, отрезав им носы и уши. – Многие из сих прощенных должны были быть живы во время Пугачевского бунта» (Пушкин, т. V, стр. 450–451).
Здесь видно, в каких тисках находился Пушкин. Он не решался даже процитировать документ.
Но запомнил он этот документ очень хорошо. Старый башкирец, принесший подметное письмо в Белогорскую крепость, происходит из этих прощенных.
Одновременно в нем восстанавливается и история башкирца, истерзанного Ступишиным.
Изувеченный башкирец должен был, как мы видели по первоначальным планам, быть одним из главных героев вещи.
В описании Белогорской крепости и ее коменданта Пушкин дал правильную картину, но не методом выделения ужасных подробностей, как это сделал бы, например, писатель натуральной школы, а методом описания ужасного как обыденного.
Попался старый башкирец. Идет допрос, насколько силен Пугачев:
« – А вот сейчас узнаем настоящую его силу, – сказал комендант. – Василиса Егоровна, дай мне ключ от анбара. Иван Игнатьич, приведи-ка башкирца, да прикажи Юлаю принести сюда плетей.
«Постой, Иван Кузмич» – сказала комендантша, вставая с места. – «Дай уведу Машу куда-нибудь из дому; а то услышит крик, перепугается. Да и я, правду сказать, не охотница до розыска. Счастливо оставаться» (Пушкин, т. IV, стр. 360–361).
Здесь мы видим, что пытали в крепости часто.
Когда комендант велит пытать башкирца, то рассказчик Гринев замечает:
«…приказание коменданта никого из нас не удивило и не встревожило» (там же, стр. 361).
Сцену пытки Пушкин не показал и заменил ее похвалою смягчению нравов. Но зато он дал точное описание башкирца. Это описание – одно из самых подробных у Пушкина.
«Я взглянул на него и содрогнулся. Никогда не забуду этого человека. Ему казалось лет за семьдесят. У него не было ни носа, ни ушей. Голова его была выбрита; вместо бороды торчало несколько седых волос; он был малого росту, тощ и сгорблен; но узенькие глаза его сверкали еще огнем. «Эхе!» – сказал комендант, узнав, по страшным его приметам, одного из бунтовщиков, наказанных в 1741 году. – «Да ты видно старый волк, побывал в наших капканах. Ты знать не впервой уже бунтуешь, коли у тебя так гладко выстрогана башка. Подойди-ка поближе; говори, кто тебя подослал?» (там же, стр. 361–362).
Пропущена, как я уже говорил, и сцена пытки. Пушкин избежал ее тем, что дал башкирца немым.
Вот это место:
«Когда ж один из инвалидов взял его руки и, положив их себе около шеи, поднял старика на свои плечи, а Юлай взял плеть и замахнулся: тогда башкирец застонал слабым, умоляющим голосом и, кивая головою, открыл рот, в котором вместо языка шевелился короткий обрубок.
Когда вспомню, что это случилось на моем веку и что ныне дожил я до кроткого царствования императора Александра, не могу не дивиться быстрым успехам просвещения и распространению правил человеколюбия. Молодой человек! если записки мои попадутся в твои руки, вспомни, что лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от улучшения нравов, без всяких насильственных потрясений» (там же, стр. 862).
Эту сентенцию принимают за замечание самого Пушкина и сопоставляют ее с «Мыслями в дороге» и с позицией Дашковой.
Трудно с этим согласиться.
Во-первых, как я уже говорил, Пушкин никак не мог солидаризироваться с позицией княгини Дашковой, и Дашкова вообще его мало интересовала, а если интересовала, то, как я уже доказал, враждебно.
Солидаризировать Пушкина нужно с большой осторожностью.
«Мысли в дороге» написаны так, чтобы они могли быть напечатаны. Они напоминали читателю о запрещенном имени Радищева. Вся литературная ориентация их – радищевская. Она направлена в защиту Тредьяковского.
Пушкин пишет про Тредьяковского:
«Он имел о русском стихосложении обширнейшее понятие, нежели Ломоносов и Сумароков». «Вообще изучение Тредьяковского приносит более пользы, нежели изучение прочих наших старых писателей. Сумароков и Херасков верно не стоят Тредьяковского» (Пушкин, т. VI, стр. 189–190).
Тредьяковский, замечательнейший русский писатель, давший в своих предисловиях к переведенной им Римской истории Ролленя нопую философию истории, говорящий в ней о естественном праве и всенародности, был писателем левого крыла нашей литературы.
Слова, произнесенные Гриневым, окружены совершенно уничтожающими их обстоятельствами. Сказано, например: «Даже и ныне случается мне слышать старых судей, жалеющих об уничтожении варварского обычая» (Пушкин, т. IV, стр. 361).
Даже в «Ревизоре» можно прочесть жалобу купцов на городничего:
«А если что, велит запереть двери: «Я тебя», говорит, «не буду», говорит, «подвергать телесному наказанию или пыткой пытать – это», говорит, «запрещено законом, а вот ты у меня, любезный, поешь селедки» (Гоголь, «Ревизор», изд. Маркса, СПБ, т. III, стр. 257–258).
Таким образом то, что высказывает Гринев, во время написания «Капитанской дочки» было или иронией или только пожеланием.
История коменданта заканчивается тем, что когда его вешают, то на перекладине виселицы «очутился верхом изувеченный башкирец, которого допрашивали мы накануне. Он держал в руке веревку, и через минуту увидел я бедного Ивана Кузмича вздернутого на воздух» (Пушкин, т. IV, стр. 370).
Делая исполнителем казни коменданта пытанного им башкирца, Пушкин изменяет значение казни, превращая ее в возмездие.
Пугачев и пугачевцы в «Капитанской дочке»
Сумароков описывал Пугачева в «Стансах городу Симбирску», напечатанных в IX томе собрания сочинений Сумарокова (2-е изд., 1787 г., стр. 95):
Рожденна тварь сия на свет бессильной выдрой;
Но ядом напоясь, который рыжет Нил,
Сравняться он хотел со баснословной гидрой:
Явился крокодил.
Но и во времена Пушкина сохранилась отчетливая семантика звериных образов. В «Горе от ума» Загорецкий в явлении 21-м говорит:
… … … … А если б, между нами,
Был ценсором назначен я,
На басни бы налег; ox! басни смерть моя!
Насмешки вечные над львами! над орлами!
Кто что ни говори:
Хотя животные, а все-таки цари.
Глава X «Капитанской дочки» называется «Осада города». Эпиграфом к ней идет:
