знал об этом явлении. И все же изучающий второй язык, подобно лицам, изучающим первый, каким-то образом устанавливает эти факты сам для себя, без объяснения и обучения… Только самая тривиальная часть того знания, которое приобретает индивид, изучая второй язык, сообщается ему в порядке прямого обучения»
(Chomsky, 1969, 68).
Все это ни в малейшей степени не соответствует тому, что в действительности происходит при изучении иностранного языка. В США, например, после долгих блужданий и поисков лучшей методики обучения языкам, давно вернулись к оправдавшей себя вековой практике «объяснения и обучения». Именно эти методы считает необходимыми современная американская «когнитивная» методика преподавания языков, рекомендующая не только объяснение грамматики (без чего часто просто невозможно обойтись), но и сообщение сведений о данном языке, народе и культуре. Предполагается, что у подавляющего большинства преподавателей иностранных языков обязательно должен быть для этого достаточный уровень «эксплицитных знаний».
Нередко указывают на туманность и неопределенность одного из основных понятий, лежащих в основе модели усвоения языка Н. Хомского, а именно – knowledge «знание». Как отмечает Д.Е. Купер, в этом понятии американские философы выделяют несколько подвидов: «знание что» (know that), т.е. «сведения», «знание как» (know how), т.е. «умение, навык», «знание чего» (know of), т.е. «ознакомленность» и др. В работах генеративистов понятие «знание» обычно не дифференцируется, а знание языка отождествляется то с умением ездить на велосипеде, то с такими физиологическими процессами, как пищеварение или ходьба и т.д.
* * *
Среди части отечественных лингвистов до недавнего времени было распространено снисходительно-благожелательное, а в некоторых случаях и неприкрыто апологетическое отношение к теориям Н. Хомского и других генеративистов. Некоторые даже находили в них «много привлекательного», пропагандировали и защищали от критики, а наиболее уязвимые их стороны старались затушевать. Например, В.А. Звегинцев уверял, что из трех основных «гипотез», лежащих в основе генеративной теории,
«две… – о „творческом аспекте употребления языка“ и о врожденности „языковой способности“ – в большей мере используются как аргументы, направленные против эмпирической лингвистики, нежели действительные компоненты генеративной модели языка»
(Звегинцев, 1973, 82).
Но в другом месте этой же работы он уже подчеркивает, что именно эти две области порождающих грамматик являются более важными, чем «талантливое и остроумное приложение принципа формализации лингвистической теории», и что в целом это учение «претендует на значительно большее»:
«Теория порождающих грамматик, – признает В.А. Звегинцев, – есть теория методологической значимости (Н. Хомский) и даже теория познания (Дж. Катц). В первую очередь ее именно так и следует оценивать, а ее формальный аппарат – дело вторичное: он может быть, как подчеркивает Н. Хомский, представлен и так и этак»
(там же, 141. Разрядка наша. – Ю.Ж.).
Именно эта сторона теории Н. Хомского играет определяющую роль, причем она неотделима от своих чисто лингвистических разделов. Ее оценка должна быть принципиальной и бескомпромиссной.
«Утверждение Н. Хомского о врожденности языковых структур, – писал В.З. Панфилов, – не учитывает… данных современной биологии и психологии и противоречит положению марксистско-ленинской философии о том, что язык вместе с абстрактным, обобщенным мышлением, средством осуществления которого он является, возникает одновременно и в процессе трудовой деятельности человека, имеющей социальный, общественный характер»
(Панфилов, 1979, 9).
Ф.П. Филин подчеркивает «принципиальный антиисторизм» Н. Хомского и его последователей:
«Совершенно очевидно, – приходит он к заключению, – что хомскианство – одна из разновидностей современного идеализма в языкознании»
(Филин, 1979, 20).
Критические выступления по поводу различных необоснованных, а то и просто надуманных положений теории Н. Хомского не прекращаются с самого ее возникновения и на Западе, однако, как правильно отметил Р.А. Холл, генеративисты «в целом на редкость глухи к критике» (Холл, 1978, 64). Поэтому, не отбрасывая того немногого, что в их лингвистической теории есть полезного, необходимо продолжать ее критический анализ и разоблачение.
Это тем более важно, что весьма склонная к преувеличениям и сенсациям американская печать провозгласила работы Н. Хомского о языке «революцией» в лингвистике и даже в философии. Что касается последней, то С. Хук высказался вполне четко и ясно, заявив:
«Учение Хомского – это контрреволюция в философии, утверждающая, что эмпирическая традиция знания от Локка до наших дней ложна, а рационалистическая традиция Лейбница верна»
(Hook, 1969, IX).
«Революционность» Н. Хомского в языкознании не менее сомнительна. Вряд ли можно согласиться даже с тем, что он будто бы
«составил план такой революции, который еще надо реализовать и, очевидно, в процессе реализации подвергнуть значительным коррективам»
(Звегинцев, 1973, 82).
Находясь на ложных мировоззренческих позициях, Н. Хомский просто не в состоянии это совершить. Язык представляется ему как единственная данная человеку реальность, поэтому он так и не смог понять ни его социальной сущности, ни закономерностей развития, ни обусловленных ими функций языка, ни внутреннего строения языковой системы.
1.3. Формальный аппарат современной американской лингвистики
Классики марксизма-ленинизма, утверждая, что язык выполняет особо важную роль в жизни человека и общества, выделяли две его основные функции – коммуникативную и познавательную.
«Язык, – писали К. Маркс и Ф. Энгельс, – так же древен, как и сознание; язык есть практическое, существующее и для других людей и лишь тем самым существующее также и для меня самого действительное сознание, и, подобно сознанию, язык возникает лишь из потребности, из настоятельной необходимости общения с другими людьми»
(Маркс, Энгельс, т. 3, 29).
Основу советского языкознания составляет тезис о неразрывной связи языка как общественного явления с мышлением и культурой.
В силу того что в языкознании последних десятилетий определенное место отводилось использованию формальных методов исследования языкового материала, необходимо остановиться на их анализе с позиций марксистско-ленинской методологии, подвергнуть критике те формалистические изыскания, которые не приносят пользы ни теоретической, ни прикладной лингвистике.
Недостатки генеративной грамматики Н. Хомского, о которых много писалось в отечественном языкознании (см.: Филин, 1979; Ахманова, Минаева, 1979; Философские основы…, 1977), проявившиеся, в частности, в формализме, игнорировании смысловой стороны языка, в несоответствии основных выводов, к которым приходит эта теория, широковещательным декларациям, сделанным Н. Хомским относительно задач лингвистики, наконец, использование этой грамматикой методологического аппарата идеалистической философии – все это имеет корни в истории американской лингвистики и проявляется в работах других американских исследователей.
В последние десятилетия американские языковеды уделяли особое внимание выработке формализованных процедур анализа, имитирующих «строгостью» изложения описание моделей при математическом моделировании. Таковы работы З. Хэрриса, Ч. Хоккета, Дж. Гринберга и других в
