Литературные особенности уже являются более осязаемой, более ощутимой характеристикой текста. И здесь можно дать ряд направляющих принципов. Литературную форму желательно в максимальной степени сохранить и передать в переводе. Проза не терпит элементов поэзии, как об этом сказано в разделе «Запреты».
Как отражается национальный колорит, можно показать, например, при помощи пословицы «В Тулу не ездят со своим самоваром». Такая пословица хорошо приживается, когда речь идет о русских реалиях: «Oni ne veturas en Tulon kun propra samovaro». Но если данная ситуация относится к английским реалиям, то уже эта пословица в переводе будет чужеродным телом. И тогда будет уместнее выразить ее идею при помощи «Ne veturigu karbon en Kardifon». Этим будет сообщена соответственно русская или английская специфика тексту. Но если национальные особенности в тексте не играют существенной роли, можно передать такую пословицу для прибрежных условий: «Ne veturigu akvon al maro (oceano)» или для сугубо континентальных условий: «Ne veturigu lignon en arbaron» или «Ne veturigu sablon en dezerton».
В разделе общих задач мы ограничимся лишь изложением стилей (высокого, ровного повествовательного и фольклорного), метафорами, риторическим вопросом, лирическим отступлением, ритмом прозы, игрой слов, а также картотекой переводчика и критерием качества. Большая часть материалов этого раздела дается в примерах конкретных переводов, причем всегда даются рядом два текста (оригинала и перевода). Но после изучения общих и частных задач читателю придется вновь возвращаться к данным примерам, чтобы уловить в них отдельные элементы таких задач, поскольку в связном тексте все такие элементы переплетены между собой.
В качестве примера высокого стиля приводится известное стихотворение в прозе Н.В. Гоголя «Чуден Днепр…»
«Чуден Днепр при тихой погоде, когда вольно и плавно мчит сквозь леса и горы полные воды свои. Ни зашелохнет; ни прогремит. Глядишь, и не знаешь, идет или не идет его величавая ширина, и чудится, будто весь вылит он из стекла, и будто голубая зеркальная дорога, без меры в ширину, без конца в длину, реет и вьется по зеленому миру. Любо тогда и жаркому солнцу оглядеться с вышины и погрузить лучи в холод стеклянных вод и прибережным лесам ярко отсветиться в водах. Зеленокудрые! они толпятся вместе с полевыми цветами к водам и, наклонившись, глядят в них и не наглядятся, и не налюбуются светлым своим зраком, и усмехаются к нему, и приветствуют его, кивая ветвями. В середину же Днепра они не смеют глянуть: никто, кроме солнца и голубого неба, не глядит в него. Редкая птица долетит до середины Днепра. Пышный! ему нет равной реки в мире. Чуден Днепр и при теплой летней ночи, когда все засыпает — и человек, и зверь, и птица; а бог один величаво озирает небо и землю и величаво сотрясает ризу. От ризы сыплются звезды. Звезды горят и светят над миром и все разом отдаются в Днепре. Всех их держит Днепр в темном лоне своем. Ни одна не убежит от него; разве погаснет на небе. Черный лес, унизанный спящими воронами, и древле разломанные горы, свесясь, силятся закрыть его хотя длинною тенью своею, — напрасно! Нет ничего в мире, что бы могло прикрыть Днепр. Синий, синий, ходит он плавным разливом и середь ночи, как середь дня; виден за столько вдаль, за сколько видеть может человечье око. Нежась и прижимаясь ближе к берегам от ночного холода, дает он по себе серебряную струю; и она вспыхиваете будто полоса дамасской сабли; а он, синий, снова заснул. Чуден и тогда Днепр, и нет реки, равной ему в мире! Когда же пойдут горами по небу синие тучи, черный лес шатается до корня, дубы трещат и молния, изламываясь между туч, разом осветит целый мир — страшен тогда Днепр! Водяные холмы гремят, ударяясь о горы, и с блеском и стоном отбегают назад, и плачут, и заливаются вдали. Так убивается старая мать козака, выпровожая своего сына в войско. Разгульный и бодрый, едет он на вороном коне, подбоченившись и молодецки заломив шапку; а она, рыдая, бежит за ним, хватает его за стремя, ловит удила, и ломает над ним руки, и заливается горючими слезами.
Дико чернеют промеж ратующими волнами обгорелые пни и камни на выдавшемся берегу. И бьется об берег, подымаясь вверх и опускаясь вниз, пристающая лодка. Кто из козаков осмелился гулять в челне в то время, когда рассердился старый Днепр? Видно, ему не ведомо, что он глотает, как мух, людей.»
Ravas Dnepro dum milda vetero, kiam flue senbare igas ĝi impeti plenajn akvojn siajn tra arbaroj kaj montoj. Senskuete; sen bruo. Rigardas oni kaj ne scias, ĉu iras, ĉu ne iras ĝia majesta larĝo, kaj ŝajnas kvazaŭ tuta ĝi estas fandita el vitro, kaj kvazaŭ hele blua spegula vojo sen mezuro laŭ vasto, sen fino laŭ longo, fiere avancas, serpentante tra la verda mondo. Plaĉas tiam ankaŭ al la arda suno ĉirkaŭrigardi desupre kaj trempi radiojn en fridon de vitraj ondoj, kaj al bordaj arbaroj hele reflekti sin en la akvoj. Verdekrispaj! ili svarmas kune kun kampaj floroj ĉe la akvoj kaj, kliniĝinte, rigardas en ilin kaj ne povas satrigardi, kaj ne povas satadmiri serenan aspekton sian, kaj ridetas al ĝi, kaj salutas ĝin, svingante branĉojn. Sed en la mezon de Dnepro ili ne rajtas rigardi: neniu krom la suno kaj blua ĉielo rigardas ĝin. Rara birdo ĝisflugas la mezon de Dnepro. Pompa! en la mondo ne ekzistas rivero, egala al ĝi. Ravas Dnepro ankaŭ dum varma somera nokto, kiam ĉio estas ekdormanta — kaj homo, kaj besto, kaj birdo; kaj sola dio majeste pririgardas ĉielon kaj teron kaj majeste skuas sian ornaton. De la ornato ŝutiĝas steloj. La steloj brilas kaj lumas super la mondo, kaj ĉiuj are reflektas sin en Dnepro. Ĉiujn ilin tenas Dnepro en la obskura sino sia. Neniu el ili fuĝos de ĝi; escepte se nur estingiĝos sur la ĉielo. Nigra arbaro, supersidigita de dormantaj kornikoj, kaj deantikve fenditaj montoj, konzolante strebas kovri ĝin almenaŭ per longa sia ombro, — vane! Ekzistas nenio en la mondo, kio povus kovri Dnepron. Blua, blua, iras ĝi per flua disverŝiĝo kaj meze de nokto, kaj meze de tago; ĝi estas vidata tiom malproksimen, kiom povas distingi la homa okulo. Sindorlote alpremiĝante intime al bordoj pro nokta malvarmo, ĝi strekas arĝentan linion, kiu scintilas kvazaŭ strio de Damaska sabro; kaj ĝi, la blua, ree ekdormas. Ravas ankaŭ tiam Dnepro, kaj forestas rivero, egala al ĝi en la mondo! Sed kiam laŭ ĉielo kiel montoj elmarŝas bluaj nimbusoj, nigra arbaro baskulas ĝisradike, kverkoj krakas, kaj fulmo, zigzagante inter la nuboj, bruske lumigas la tutan mondon — terura tiam estas Dnepro! Akvaj remparoj tondras, sin batante kontraŭ bordaj rokoj, kaj kun brilo kaj ĝemo retrokuras kaj ploras kaj larmas en foro. Same tristegas maljuna patrino de kozako, akompanante la filon al armeo. Diboĉema kaj vigla, rajdas li sur nigra ĉevalo, metinte manojn ĉe femuroj kaj bravule ĉifinte la ĉapon; kaj ŝi postkuras lin kun plorego, kaptas piedingon, jungilojn, kaj kurbigas la brakojn super li kaj inundas sin per amaraj brogaj larmoj.
Sovaĝe nigras meze de surfaj ondegoj bruligitaj arbostumpoj kaj ŝtonoj sur elstaraĵoj de bordo. Kaj batas sin kontraŭ bordo, levante sin supren kaj sinkante malsupren, boato dum albordiĝo. Kiu el kozakoj aŭdacis kanoti dum ekkoleris la maljunulo Dnepro? Evidente, al li ne estas sciate, ke ĝi glutas homojn kiel muŝojn!
Два следующих текста показывают ровный спокойный повествовательный стиль.
Отрывок из повести Л. Леонова «Вор».
Едва же задувал заветный майский сквозняк, Митя уже подстерегал на мосту свою подругу, и она два лета сряду не обманула его ожиданий. А время мчалось не медленней воды в Кудеме — выцвела и порвалась в плечах новая васильковая Митина рубаха. Наступал у обоих тот возраст, когда тоскует и мечется душа в поисках подобной себе. Все чаще незнакомое томление захватывало их врасплох, и вдруг по извечному закону им становилось стыдно самих себя. Тогда нестерпимым бременем ощущала она распускающуюся красу, осложнявшую их прежнюю бесхитростную дружбу. А Митю тяготила перешитая из отцовской хуже всяких лохмотьев одежда. В обостренной худобе Митиного лица, освещаемой короткой вспышкой зрачков, Маша угадывала опасность для себя. Детские игры приобретали новое значение, одновременно манящее и запретное. Гроза назревала, и набухшие тучи жаждали освободиться от своего сокровища.
Sed apenaŭ ekventis sakramenta maja trablovo, Mitja jam insidis sian amikinon sur la ponto, kaj ŝi dum du sinsekvaj someroj ne trompis liajn atendojn. Kaj tempo impetis ne malpli rapide, ol la akvo en Kudema-rivero; senkoloriĝis subsune kaj ŝiriĝis ĉeŝultre la nova cejankolora ĉemizo de Mitja. Estis venanta al la ambaŭ tiu aĝo, kiam sopiras kaj sin ĵetas diversloken la animo en serĉoj de simila al si. Ĉiam pli kaj pli ofte nekonata langvoro konsterne kaptis ilin, kaj subite laŭ eterna leĝo iĝis honte al ili pri si mem. Tiam, kiel neelteneblan ŝarĝon sentis ŝi sian ekflorantan belecon, malsimpligantan ilian antaŭe senruzan amikecon. Kaj Mitja'n embarasis la vesto, rekudrita el la patra, pli malbona ol ajnaj ĉifonaĉoj. En la pintiĝinta malgraseco de Mitja-vizaĝo lumigata per mallonga ekfajro de la pupiloj, Maŝa divenis danĝeron por si. La infanaj ludoj estis akirantaj novan signifon, samtempe logan kaj malpermesan. La ŝtormo estis maturiĝonta, kaj ekŝvelintaj nuboj volegis liberiĝi de sia trezoro.
Март (авторский текст).
В воздухе дерзко пахнет пробуждающейся весной. Снег еще всюду. Во многих местах его безупречная белизна просто январская. И морозец еще покалывает нос. Но незримо подбирается душное потепление. На грязно-белых крышах цветные плешины голого железа. Бахрома сосулек свисает сверху к окнам.
Приближается вечер. По дороге с мягкой желто-белой землей появляются пары. Только что пережитые холода кажутся далекими, невозможными, сказочными. Желание легкой развевающейся на ветру одежды заставляет с силой вдыхать холодный отравленный воздух. Даже петухи кричат глупее обычного.
Беспокойная пылкая буря ждет последние минуты, чтоб взорваться расцветом. Ожидание давит. Бутафорская катастрофа весны кажется мощной, разрушительной. Лес, облака в смущении, как будто выступив на сцене, забыли свои роли и стоят недотепами.
Неразумная зима. Зачем допускает она так больно глумиться над собой? Ведь идут последние дни. Почему не торопится она ударить шалунов по затылкам острым, колючим морозом? Чего она ждет? Полного торжества юной насмешницы весны? Мороза! Беспощадного, жестокого! Узоров на окна! Скрипа снега под ногами! Сухого острого мороза!
