На первый взгляд, стилистические особенности языка Бродского, определяемые его обращенностью к метафизике, приходят в резкое противоречие с условно бытовым контекстом сказки как чтения для детей. Но внутренне текст Крепса в очень большой степени связан с метафизикой Бродского и метафизикой мифологического архетипа (коллективного бессознательного по К. Юнгу), о чем речь пойдет во второй части статьи.
Приведу некоторые примеры, естественно, не перечисляя всех случаев контрастной стилистики.
Термины в сказке Крепса оказываются рядом с экспрессивным просторечием, романтической и публицистической риторикой:
Пока в груди болот скрывает ряска ранку,
Иван сквозит зрачком стоячих вод посланку,
Готовый на уход в глухую несознанку.
Но поздно. Враскоряк и с веским аргументом
Во рту сестра коряг к нему, блестя пигментом,
Скок! и по-русски бряк! с лягушачьим акцентом:
«Теперь я вам жена, и кончим с этим делом,
Я буду вам верна душой и скользким телом,
Предел тем положа разгулам оголтелым».
Термины встречаются в стилистически контрастных рифмах:
Несется щучья дочь с осанкой гордой в хорде,
Кощеево яйцо таща в противной морде;
в составе конструкций экспрессивного синтаксиса рядом с поэтическими архаизмами:
Ужели не мила вам дочь земли и аквы?
Не попадете ли с сим тезисом впросак вы?
Традиционные поэтизмы (как лексические, так и синтаксические) тоже соседствуют с экспрессивным и социальным просторечием:
и в пепел очи вперя.
‹…›
Влачить младые дни и строить ряске глазки.
‹…›
Теперь я вам жена, и кончим с этим делом.
Во всей этой стилистической какофонии некоторые слова относятся одновременно к разным, иногда противоположным стилистическим пластам. Например, слово твари употреблено и как бранное, и как библейское высокого стиля – в строках
К знакомой бороде воды и леса твари
Шли, обратив в беде клюв, мордочки и хари;
слово любовник имеет и современное значение, и то, которое свойственно языку литературной классики XVIII–XIX вв.:
Пока камин до дыр мнет кочерыжкой крошка,
Иван живет как сыp в избе на курьих ножках
С заморскою ягой в отрыжках и окрошках.
Души не чая в нем, с пришельцем ведьма ладит.
«Такого днем с огнем!» Сама, однако, гладит
Паршивого кота, который принцу гадит.
Над грязною каргой витает грозный фатум:
Любовник-хвост-трубой ей ставит ультиматум:
Царевич с глаз долой пусть катит самокатом!
Типичными для поэтики Бродского являются снижающие тропы – сравнения, метафоры, метонимия. Например, и предметом, и образом сравнения у Бродского часто становились зубы:
я, прячущий во рту
развалины почище Парфенона
(«В озерном краю». 1972);
Она любила целоваться. Рот
напоминал мне о пещерах Карса
(«Из “Школьной антологии”». 1966–1969);
Средизимнее море шевелится за огрызками колоннады,
как соленый язык за выбитыми зубами
(«Деревянный лаокоон, сбросив на время
гору с…». 1975–1976) [118].
Зубы как предмет сравнения изображаются и Крепсом:
С зубами, как колки в открытом клавикорде,
Несется щучья дочь с осанкой гордой в хорде,
Кощеево яйцо таща в противной морде.
Не забыты и протуберанцы. В ранних стихах Бродского их образ вполне романтичен:
Нам нравится распускаться.
Нам нравится колоситься.
Нам нравится шорох ситца
и грохот протуберанца
(«Стихи о принятии мира». 1958) [119].
У Крепса протуберанцы появляются в снижающей генитивной метафоре с астрономической образностью:
С костями в рукавах, хихича беззаботно,
Соперницы галдят, закусывая плотно,
Смотреть на их размах подруге ветра рвотно.
Готовясь после щей идти на танцы-жманцы,
Пуховкой жирных лиц запудривают глянцы,
Горят в тени хрящей прыщей протуберанцы.
Если в стихотворении Бродского протуберанцы грохочут (вероятно, фонетический образ слова вызвал звуковую метафору вопреки этимологическому и терминологическому значению слова [120], то в пародии Крепса слово протуберанцы употребляется хоть и крайне гиперболично, но реалистически – о том, что вздувается).
Снижающую функцию у Крепса Бродского выполняет и словообразование, например:
Набив икрой с яйцом завистливые ртишки,
Согретые винцом крикливые пустышки
Ее движенья повторяют, как мартышки;
Поймав в тугой капкан иль вздернув на наживку,
Он зверя отпускал, даря ему оливку,
А мог бы полоснуть иль съездить по загривку.
К словоформе оливку Крепс дает примечание, указывающее на оливковую ветвь как символ славы.
Но, говоря о снижении, интереснее отметить в тексте Крепса другое: метаязыковое образное высказывание о самом приеме снижения в начале поэмы:
Царевича стрела летит из арбалета
Туда, где баловень болотного балета
На корточках сидит, надеждой не согрета.
Стрелу стремит ко дну, подобно милым фразам,
Дочь тины на круги косит надутым глазом…
Сколь характерны аналогичные метаязыковые высказывания для Бродского, хорошо показано в диссертации Дениса Ахапкина (Ахапкин, 2002). А именно милыми Бродский называл стихи (в стилизации под XVIII век), кириллицу:
милые стихи, в вас сердце
я свое вложил. Коль в Лету
канет, то скорбеть мне перву
(«К стихам». 1967. II: 191);
