бы более «примитивный характер» конечной позиции сказуемого сравнительно с позицией в центре предложения, на психологические условия протекания речи и т.д. [252] Но доказать, что одна из двух конструкций лучше или хуже другой, разумеется, невозможно. Сейчас же возникает справедливый вопрос: с какой точки зрения лучше или хуже, для кого – лучше или хуже? Сами по себе обе конструкции не дают и не могут дать ответов на подобные вопросы.
Попытаюсь поэтому совсем иначе подойти к анализу подобных конструкций.
Хорошо известно, что в связи с развитием аналитического строя во всех романских языках и особенно последовательно во французском, личные местоимения становятся обязательными спутниками личных форм глагола. Римлянин мог сказать canto ʽя поюʼ и флексия передавала соответствующее лицо глагола. В связи же с распадом глагольных флексий французы уже к XV столетию должны были прибегать в таких случаях к местоимениям для передачи лица глагола. Форма chante стала непонятной (кто поет – я или он?) и местоимения начали укреплять ее. Возникло спряжение иного структурного типа: je chante ʽя поюʼ, но il chante ʽон поетʼ. Легко заметить, что дифференциация в пределах категории лица здесь осуществляется с помощью личных местоимений. Процесс этот совершался постепенно, но к началу XVII столетия во французском языке он был завершен.
Теперь попытаемся взглянуть на это, хорошо известное явление, глазами лингвиста, стремящегося не только констатировать внутренние изменения, происходящие в грамматике, но и обнаружить социальный фон (в широком смысле), на котором подобные изменения происходили.
Для этой цели сравним конструкции отмеченного типа в старофранцузских текстах до XIV столетия с соответствующими конструкциями в современном французском языке. В знаменитой «Песне о Роланде» (конец XI в.) постоянно встречаем построения с глаголом (сказуемым) в конце и без соответствующего местоимения. Например, (строки 96 – 98) сообщается об «императоре храбром и веселом» и что он «завоевал Кордову» (город в Испании) :
Li empereres se fait et balz et liez
Cordres ad prise et les murs peceiez [253].
Во 2-й строке Cordres ad prise ʽКордову взялʼ подлежащее не выражено, точнее оно оказывается общим с первым предложением (li empereres ʽимператорʼ). По нормам современного языка во 2-й строке непременно следует употребить местоимение il ʽонʼ. Тогда возникает современная конструкция il a pris Cordoue ʽон взял (захватил) Кордовуʼ. Но стоило появиться личному местоимению il (процесс подобного выдвижения личных местоимений протекал на протяжении XIII – XVI вв.), как и глагол в его аналитической форме (a pris) передвинулся с последнего места на второе место в предложении. Сравнивая текст «Песни о Роланде» в подлиннике с его многочисленными переводами на современный французский язык, можно убедиться в закономерности подобных соответствий: в старом языке местоимение обычно не сопровождает личную форму глагола (сохраняется латинская конструкция), в новом языке – непременно сопровождает.
Но вот уже, начиная с памятников XIII в., личные местоимения постепенно начинают сопровождать личные формы глаголов (первоначально еще не систематически, к концу XVI столетия уже систематически). Возникает другая крайность: однажды с помощью имени существительного выраженное подлежащее (человек, крестьянин, житель, слуга, император и пр.), затем на протяжении длительного отрезка текста (иногда на протяжении целой страницы современного печатного текста) не повторяется. Именное подлежащее как бы заменяют личные местоимения, создавая конструкции типа: он (она) сказал(а), он (она) сделал(а), мы работали, мы переехали и т.д. Уже в памятнике XIII в., в «Окассене и Николетте», в самом начале называются имена действующих лиц, после чего следуют бесконечные он, она, ты, мы.
Однажды выраженное имя – Окассен сделал (сказал, уехал и пр.) затем не повторяется на протяжении длительного «участка» текста и компенсируется местоимением он (он сделал, он сказал, он уехал и пр.) [254]. А, как мы уже знаем, с определенного исторического периода личные местоимения стали обязательными спутниками личных форм глагола. Оказавшись же в начале предложения, личные местоимения стали перетягивать к себе глаголы, которые тем самым начали закрепляться на втором месте в структуре предложения, покидая свою позицию в конце предложения.
Но при чем же тут социальный фон чисто грамматического процесса? Попытаюсь ответить на этот вопрос.
В предшествующей главе уже отмечалось, что в текстах старых европейских языков каждое предложение в большей степени зависело от широкого контекста, чем в языках современных. Сейчас я постараюсь не только немного дальше развить это положение, но и взглянуть на него с позиций социальной лингвистики.
Дело в том, что старофранцузские тексты, как и средневековые тексты на других европейских языках, обычно произносились, читались, иногда распевались и лишь позднее записывались. Это уже давно отмечалось медиевистами и компаративистами, в том числе А.Н. Веселовским [255]. Проблема имеет, однако, и лингвистический аспект. При «рассказывании» текста, когда текст произносился в расчете на слушателей, было вовсе не обязательно каждый раз повторять имена действующих лиц. Возвращаясь к тому же повествованию, к «Окассен и Николетт», можно заметить, как неизвестный рассказчик, однажды назвав по имени своих героев, затем на протяжении сравнительно длительного повествования, мог сообщать своим слушателям о том, что сделал он (Окассен) и как поступила она (Николетт). Но, как мы уже знаем, личные местоимения, ставшие с определенного периода неразлучными спутниками личных форм глагола, начали перетягивать к себе глаголы, которые и оказались на втором месте в предложении. Этот процесс, только наметившийся в эпоху создания «Окассена», оформился в языке в виде определенной закономерности к концу XVI столетия.
Так общественный фактор в широком смысле (традиция произносить или записывать тексты по-разному в разные исторические эпохи) оказал воздействие на важный процесс в исторической грамматике французского языка – на порядок слова в предложении, в частности – на место глагола в структуре простого предложения.
Я прекрасно понимаю, что приведенные соображения не решают проблемы целиком. Но все же они намечают пути ее решения. Для автора этих строк самое главное здесь в том, что приведенные соображения показывают несостоятельность такого, широко распространенного представления о языке, согласно которому его социальная природа обнаруживается не в самом языке, а лишь в социальных «институтах», с которыми соприкасается язык. Между тем подлинно научное понимание языка учит нас осмыслять социальную природу самого языка, в том числе, разумеется, и его грамматики.
Нельзя отказываться от таким образом поставленного вопроса из боязни допустить ошибки вульгарно-социологического характера. Как уже подчеркивалось, ошибки подобного рода определяются не постановкой вопроса, а способом его осмысления и освещения. Думается, что социальный фон (в самом широком смысле) отмеченного грамматического процесса и истолкованного в только что приведенном плане показывает, что понятие социального и понятие
