Ознакомительная версия.
Самая удивительная из особенностей Кутзее как автора – способность любой, даже самый умозрительный мир наполнить жизнью и – чего греха таить – болью. На сей раз его герои живут в городе, который даже не прикидывается настоящим, их проблемы в пересказе выглядят бесконечно чуждо и непонятно, весь созданный автором мир – это не очень сложный конструкт, условное пространство в стиле кинофильма «Догвилль». И тем не менее тот принцип, о котором я говорила в самом начале, работает в полный рост: на каждой странице ты корчишься от сопереживания, тебе хочется закрыть книгу, но ты не можешь – и словно бы против воли снова возвращаешься к этой сладостной пытке, к шлифовальному станку, снимающему с тебя стружку и оставляющему диковинным образом преображенным. Как Кутзее это делает – непонятно: то ли фокус, то ли чудо. Мне приятнее думать, что всё же второе, – тем более что если даже и фокус, то всё равно неразгадываемый и неповторяемый.
[96]
Ценность нобелевского лауреата по литературе не сводится к его ценности как писателя: хорош он или плох, в первую очередь он – элемент глобальной lingua franca, важный пункт условной конвенции, на которой держится вся кросс-культурная коммуникация в масштабе земного шара. В этом смысле творчество каждого следующего нобелиата – must read для любого человека, считающего себя полноправным звеном во всемирной нейронной сети. Иными словами, нравится нам оно или нет, но читать лауреата Патрика Модиано всё равно придется (хотя бы по верхам), и, пожалуй, «Улица Темных Лавок» – лучший способ отделаться сравнительно малой кровью. Роман этот, во-первых, небольшой, во-вторых, самый знаменитый, а в-третьих – стопроцентно типовой для автора. Словом, куча зайцев одним выстрелом.
В русском языке термин mystery novel, которым в англоязычном мире обозначают любой «роман с тайной», не прижился, однако для книг Модиано («Улица Темных Лавок» – не исключение) трудно подобрать определение лучше. В любой его книге обязательно присутствует какая-то загадка, укорененная глубоко в прошлом, но продолжающая исправно приносить свои отравленные (или просто несъедобные) плоды в настоящем. Если угодно, это всегда детектив, перевернутый корнями вверх: в детективе проницаемое взглядом прошлое служит инструментом для дешифровки таинственных событий в настоящем, а у Модиано – ровно наоборот.
Главный герой «Улицы» – человек, живущий под именем Ги Ролан, в действительности не знает ни кто он такой, ни как его зовут. Восемь лет назад, в послевоенном 1947-м, он вынырнул из темных вод безвременья и беспамятства без имени, без воспоминаний и без документов. И вот теперь, когда частный сыщик, снабдивший его новым именем и работой в детективном бюро, уходит на покой, Ги решается наконец отправиться на поиски собственного прошлого. Поблуждав некоторое время в среде русских эмигрантов (Патрик Модиано из числа писателей, свято уверенных, что Степа де Джагорьев – отличное имя для русского аристократа) и ухватившись за фотографию, на которой, как ему кажется, он узнаёт себя в молодости, Ги двигается на поиски следующей зацепки, потом следующей – и так далее. Его квест выглядит слишком прямолинейным, что-то вроде детского турнира по спортивному ориентированию, – в каждом следующем пункте героя ждет четко прорисованный указатель, и ни один след не оказывается ложным. Пожалуй, только обширная география, охватывающая пространство от Франции до России и от Голливуда до Полинезии, позволяет вдохнуть немного жизни в эту скрипучую конструкцию – удивительно статичную, несмотря на формальное обилие действия.
Словом, назвать меня поклонницей Патрика Модиано никак нельзя. Рискну предположить, что и вам он едва ли сильно полюбится (если, конечно, вы не являетесь пылким поклонником французского национального колорита в его самом бескомпромиссном, дистиллированном виде – чего-чего, а этого добра у Модиано в избытке). Однако если вы всё же вздумаете за него браться из общекультурных соображений (что, как уже было сказано выше, не лишено смысла), начинайте с «Улицы Темных Лавок». После присуждения Модиано «нобелевки» его будут издавать много – и классические вещи, и сравнительно новые. Но я вам советую – берите эту: по крайней мере, больно точно не будет.
[97]
«С детства я был одержим стремлением к абсолюту и преодолению границ. Эта страсть и привела меня к расстрельным рвам на Украине» – так описывает свой жизненный путь Максимилиан Ауэ, эсесовский офицер и главный герой романа «Благоволительницы» Джонатана Литтелла. И, в общем, не врет: в айнзатцгруппу, занимающуюся уничтожением «еврейского элемента» на Украине, Максимилиана – эстета, интеллектуала и доктора юриспруденции – приводят не садистские наклонности, не фанатичная верность идеям национал-социализма и уж тем более не личная неприязнь к евреям. Ему просто не повезло родиться в то время, когда шансов избегнуть общей вины не было ни у кого, да и сам критерий «вина – невиновность» утратил привычные четкие границы, превратившись в зыбкую абстракцию. История Ауэ – это история о винтике, безвольно и бездумно становящемся смертоносным орудием в деснице рока. А еще – о тотальной и трагической невозможности избегнуть подобной судьбы в те времена, когда человеческая кровь уравнивается в цене с дождевой водицей. Палач в такие эпохи так же обречен на злодейство, как его жертва – на муки и смерть, и выбирать свою роль в этой примитивной пьеске не дано никому.
Восьмисотстраничный роман француза с англо-саксонским именем, прозаика, журналиста, лауреата Гонкуровской премии и автора нашумевшей книги о Рамзане Кадырове – чтение, к которому применим любой эпитет, кроме, пожалуй, определения «приятное». Текст Литтелла густо уснащен сценами самого жуткого насилия, боли и страданий, а нарочитая бесстрастность героя лишь усиливает то гнетущее впечатление, которое производит его повествование. Да и самого Максимилиана Ауэ – остраненного и бесчувственного гомосексуалиста, оправдывающего свою преступную (с точки зрения Третьего рейха) склонность патологической влюбленностью в родную сестру и неспособностью по этой причине испытать влечение к другой женщине, – трудно назвать симпатичным рассказчиком. Более того, даже стиль романа – завораживающе-совершенный, подобный изысканному кружеву (неслучайно именно торговлей кружевами зарабатывает себе на послевоенную жизнь главный герой), но при этом тяжеловесный и монотонный – едва ли может служить достаточным объяснением того морока, в который с первых же страниц погружается читатель, и из которого ему едва ли удастся вырваться раньше финала.
Нет, глотать этот мучительский текст по страничке, корчиться, морщиться, бросать, но снова и снова к нему возвращаться мы обречены по совершенно иной причине. Герой еще не успевает толком представиться и начать свой монолог, как в каждом читателе рождается, и чем дальше, тем больше крепнет неприятное подозрение, что содержание романа имеет к нему лично самое что ни на есть прямое, непосредственное отношение. История превращения нормального, обычного человека в монстра, способного взять за руку и отвести к расстрельному рву напуганную трехлетнюю девочку, рассказывается с такой невероятной психологической достоверностью, что понимаешь: да, именно так оно и было. Именно так чувствовал и вел себя в этой ситуации стопроцентно нормальный, здоровый, как теперь говорят, на голову человек. К примеру, такой, как я сам. Да-да, я сам – такой гуманный, добрый и мудрый – едва ли поступил бы иначе…
Нарочито неприятный Максимилиан Ауэ, с которым читателю меньше всего хотелось бы себя ассоциировать, оказывается универсальной моделью человека, попавшего в абсурдную и страшную ситуацию и вынужденного в ней осваиваться, выдумывать для себя оправдания – да просто жить, в конце концов. И то, с какой легкостью это происходит, как безошибочно включаются механизмы, позволяющие каждому объяснить и легализовать – в первую очередь, в своих глазах – любое зло, заставляет самым травматичным образом усомниться в незыблемости собственных нравственных принципов.
На Западе многие сочли роман Литтелла апологией фашизма – в самом деле, нацисты в нем выглядят вполне по-человечески, они вызывают сочувствие и даже – о ужас, как неприятно в этом сознаваться! – сопереживание. Однако апологетического в «Благоволительницах» ничуть не больше, чем, скажем, в знаменитой книге еврейского философа и журналиста Ханны Арендт «Банальность зла». Многие пассажи романа, кстати, напрямую отсылают к этой классической работе, исследующей феномен Холокоста через личности его ключевых вдохновителей и реализаторов. Понять – не значит простить или оправдать. Но любой человек в мире (и нацистский преступник – не исключение), по мнению Джонатана Литтелла, имеет право на эту единственную высшую милость – понимание. И, собственно, это главное – банальное и вместе с тем бесценное – моралите, которое можно вынести из его романа.
Ознакомительная версия.
