Из архивов герцога Ратленда известно, что пятый граф часто навещал свою тещу, вдову Эссекса.
Этот клубок предстоит еще распутывать – столько всего клубится вокруг этих имен. Хозяин гостиницы уверяет, что способствовал любви своего героя Лавела и его дамы сердца. Возможно, и были какие-то добрые действия с его стороны. Но то, что он нехотя сыграл тогда роковую роль в их последнем разладе, он, кажется, напрочь забыл. И теперь, спустя годы, ему мерещилось, что именно он нашел способ помирить несчастных супругов. Тот же мотив есть и в следующей пьесе «Леди Магна».
Но самый сильный козырь в пользу того, что Лавел это Ратленд, – последние слова: «He was one that acted well too» – «И еще он умел хорошо представлять». Конечно, лицедейства, самой яркой поведенческой черты Ратленда, Бен не помянуть не мог. Пьеса должна была доказать всем, и прежде всего самому автору, что он никогда не желал и не причинял никакого зла Шекспиру.
В пьесе есть еще один мотив, намекающий на чету Ратлендов: Лавел и его возлюбленная исповедуют платоническую любовь. Имя возлюбленной «Frampul», что значит «troublesome» – от «неспокойная» до, возможно, «роковая». Графиня Ратленд этот эпитет, можно с уверенностью сказать, заслужила. Образ ее тоже собирается по крупицам, о чем – дальше.
Хозяин гостиницы в пьесе силится излечить их от этой странной прихоти. Наверное, лет двадцать пять назад близкие и друзья старались, а может только делали вид, что стараются сблизить супругов. (Об этом есть в поэме Честера «Жертва любви, или Жалобы Розалинды» – реквиеме, как доказал Илья Гилилов, по чете Ратлендов.) Но Бен так неуклюже старался, что его «участие» в конце концов, привело к роковой развязке.
Так постепенно собираются «косточки», которые потом одеваются плотью. И Ратленд рисуется нам джентльменом, для которого честь превыше всего, склонным к меланхолии веселым остроумцем, душой общества, словом, живым человеком. И очень несчастливым в любви. Тогда становятся понятны его сонеты: тот, например, где Шекспир называет себя «motley» -«шут». Да и в пьесах Шекспира есть герои, носящие его собственные черты. Один из таких героев – Жак-меланхолик из комедии «Как вам это понравится», в ней автор узнаваем еще и в несчастном Сильвии, помыкаемом Фебой. Обратите внимание на говорящие имена: Сильвий – целомудренный, Феба – гордячка, мнящая себя божеством.
И тогда позволителен такой вывод: настроение великого драматурга колебалось от неуемной веселости до глубокой меланхолии. Под давлением обстоятельств меланхолия сменилась временной мизантропией («Тимон Афинский»). Именно временной – у человека с такой сильной эмпатией (не в меру участливого) мизантропия при перемене к лучшему исчезает бесследно, на смену ей приходит жизненная умудренность.
Вот так из одной фразы – «he said in the person of Ceasar» – вылепился вполне определенный тип характера. По терминологии Л.С. Выгодского, Ратленд-Шекспир, скорее всего, был циклотимик.
Остановимся еще на – «laughter» и на «ridiculous» («Many times he fell into those things could not escape laughter, as when he said in the person of Ceasar, one speaking to him “Ceasar thou dost me wrong” – he replied: “Ceasar did never wrong, but with just cause”, and such like, which were ridiculous»). В ранние годы общения с Шекспиром в своих комедиях и стихах, опубликованных в Фолио «Труды Бена Джонсона» через четыре года после смерти Ратленда, он чуть ли не бичевал своего соперника за вполне простительные слабости – склонность потешать, поразительную способность к перевоплощению, смехотворное обожание домашних животных, выспренность выражений – не вообще в жизни, а в постоянно разыгрываемых сценках. Вышеупомянутое стихотворение «Миму» [7] (эпиграмма CXXIX) – имя мима не указано – осмеивает некоего мима, без которого не обходится ни одно сборище, он душа всех дружеских встреч и пирушек в Лондоне. Джонсон чихвостит его, на чем свет стоит: шут гороховый, «перекориэтил (переплюнул) даже собственного Кориэта» (еще одна маска Ратленда). Стихотворение кончается словами: «Думаешь, они (сотрапезники) любят тебя за это? Они над тобой смеются».
Тогда Шекспир был главным поэтическим противником Бена. Джон Драйден, один из самых крупных поэтов следующего поколения, так писал об этих драматургах: «Если сравнивать Джонсона с Шекспиром, я должен признать его более правильным поэтом, но Шекспир обладал большим “wit” (наверное, здесь – поэтическая мощь, но только не просто ум – М.Л.). Шекспир был нашим Гомером, Отцом наших драматических поэтов; а Джонсон – наш Вергилий, эталон изощренного писания. Я восхищаюсь им, но люблю Шекспира» [8].
Так писал человек, для которого шекспировский язык был еще языком почти современным.
И думаю, что Бен Джонсон сам это понимал, но смириться с этим было не очень легко. Так же рассудила и история: «…no doubt Ben Jonson was the greatest man after Shakespeare in that age of dramatic genius», – писал С.Т. Колдридж в «Беседах». («…без сомнения, Бен Джонсон был величайший драматург после Шекспира в тот век, когда царил драматический гений».) В вышеприведенной цитате позднего Бена Джонсона тоже упоминается способность Шекспира смешить, но она не содержит жала. Она – свидетельство потомкам, как с годами менялась его оценка Шекспира. Больной, тоскующий по давно ушедшему времени, чующий запах порохового дыма – через пять-шесть лет в Англии начнется гражданская война, – он понимает: борьба за пальму первенства на лондонском олимпе – «детские» обиды, которые яйца выеденного не стоят по сравнению с той мерзостью, что грядет на смену старой доброй эпохе. Все теперь перед ним предстает в ином свете. Он вполне искренен, когда пишет, что любил Шекспира и чтит его память, не впадая, как другие, в идолопоклонство. И больше не называет вполне простительные слабости гения (склонность смешить) пороками. Хотя и заканчивает эту тираду именно словами «to be pardoned» – «заслуживающие прощения». Это значит, что хотя он и принял сердцем Шекспира, старые раны нет-нет и дадут о себе знать.
Интересно, что созданные на основе этой короткой цитаты характеристики двух совершенно разных поэтов той эпохи вполне соответствуют определенным психологическим типам.
В цитатах из «Записных книжек» и из пьесы «Новая гостиница» есть интересная параллель: «I loved the man (Shakes-peare. – М. Л.) and do honour his memory…» и «…(Lovell was) much honoured and beloved by the host». А чтобы читатель не сомневался, что хозяин гостиницы – сам Бен Джонсон, приведу коротенькую фразу из Дэвида Риггса: «The Host, who goes by the name of Good stock, is a fictionalized image of the actual author meditating upon his own relationship to the new world he has
