Дневники Льва Толстого - Владимир Вениаминович Бибихин

Может быть, самое скверное непонимание, это когда говорят, что великий писатель земли русский ходил на балаганы на Девичьем поле на пасхальной неделе «для наблюдений над праздничной толпою городских жителей». Ср. описание толкучего рынка и празднично одетого в воскресенье народа в гл. XLI первой части «Воскресения». Вот уж мысли о том, что похожу и потом опишу, у него не было. Он бродит, как квас или тесто, и когда уже тесту места в кастрюле нет, а никто не понимает из него ничего печь, оно вытекает через край литературой, романом. Опишет-то он опишет, в «Воскресенье», но только не то что видел, как Пушкин в праздничном прологе «Медного всадника». Спасая провальное, гибельное – потому что и простой народ в городе, и разве только в городе, провал.

Весна, он болеет, 56-летний, и уже называет и потом ясно назовет эти недели сном. Как во сне, он старается устроиться поудобнее на постели, чтобы не повернуться как-то неудобно, вредно. Сон как ил, вязкий и затягивает. Но как раз он и питает – не писателя, упаси Господи, а зверя, которого потянул запах сырого свежего, счастья. Он бродит, он бредит о счастье, он тонет во сне и в иле, и это как оборотная необходимая сторона силы и счастья. Ты спишь, проснуться не можешь? Ну поспи еще. Страшно? А ты не бойся. Держи ум во аде и не отчаивайся. – Вот его самый пошлый, прозаический день, утро после больной ночи, его окружают как всегда дети, маленькие ближе, большие дальше, в гостях у него Василий Иванович Орлов, в следующем году он тридцатисемилетний умрет, основатель земской статистики, на классические книги которого, в основном по Московской губернии, ссылаются Ленин и Маркс, птицы высокого полета, очень рано и далеко вырвавшиеся из ила, парившие в космических высотах идей. Толстой ползет в семейной обыденности – и среди выноса ночных горшков заговаривает о счастье. Что бы это могло вообще-то значить. Простым перебиранием лексики он вроде бы не занимался никогда.

Он и спит сейчас, просто буквально от боли в животе или просто от знания, что неспособен ничего хорошего сказать и сделать, ложится спать среди бела дня, только во сне старается, как уже говорилось, не делать вредных движений, чтобы не спохватиться, когда проснется, и во сне продолжает отмечать цифрами в дневнике промахи, провалы.

И так тянутся недели, и он внутри этого несчастья строит свое счастье, и сон, погрязание в болоте, для него замена силе. Между тем приходит день, когда на деревьях распускаются почки. В городе он на это редко смотрит, но одно дело не смотреть, а как не чувствовать на всём своем теле.

Сон как-то вдруг кончился, и с ним слабость, и вернулась сила – в толстовском смысле, т. е. то единственное, что может двигаться и двигать без механизмов. Сесть на лошадь, на велосипед – механика, не увеличивающая счастье и несчастье. Сделать несчастье целью, чтобы в несчастной жизни быть счастливым, может только сила.

«Иду ходить без цели». Праздничность серебряного века России, для народа собственно золотого, почти всё царствование Александра II и Николая II, в Москве эта праздничность, теплота, не в последнюю очередь создавалась тем, что по ней ходил чудак старый Лев Толстой, которого уже мало кто принимал всерьез. Вот его никому не нужные книжки, вот брошюры против курения и вина, вот люди, которые к нему приходили и он давал им деньги и говорил такие вещи, вот он смешно помогает сменить колесо телеги. Это присутствие больного, задыхающегося в своей семье, в «душной имущей среде» давало дышать целому городу, делало весело и светло, важно, как в театре на сцене, – он один много сделал для этого мира в городе. Поощряло революционеров. Что он держал мир – вспомните предположение Томаса Манна, что если бы в 1914 году еще был жив Толстой, то убившая Европу война, может быть, не началась бы.

Против этого тепла – не бедность, не тупость: это и он, и любой снесет. Настоящая помеха – это запертость, о которой на прошлой паре, самоуверенность спящих, или холод, можно сказать, который есть и в нём самом и вокруг которого, как холодные искры, злость, ярость, отчаяние, жест бросания. Эта стихия и к нему близко.

Природа там и здесь, чуткость там и здесь, и не разберешься.

Кто прав. Уверенности у Толстого нет никогда, чуткость есть и на противоположной стороне, он ценит природу. Он не решает, он ищет, рыщет. Снова идет бродить.