один обедал. Борис и его жена, сделанная очень похоже на женщину. Неопытный человек не узнает. Остался дома. Ходил в лавку, зачем-то купил сыру и пряников (1). Как во сне – слабость. (49, 87)
Здесь, видите, не различается, не поймешь, какая слабость, телесная или отсутствие силы. Сон и слабость и болезнь и бессилие как-то переплетены. Это имеет мало отношения к изнашиванию тела, ведь жизни еще осталось больше 26 лет. Что здоровье еще есть, что не умер, а проснулся, мало что значит: проснулся в сон, хочется умереть.
[3/15 мая.] Встал тяжело. Почитал вздор, т. е. проснувшись спал. (49, 89)
А с другой стороны, боль не вгоняет в упадок, сама по себе не хороша и не плоха.
Ночью страшная боль живота. Прикинул, как умирать. Показалось не радостно, но не страшно. (9/21.5.1984 // 49, 92)
День за днем так, мы читаем как отчет о борьбе дерева за жизнь, муравья за поддержание химии муравейника. Жизнь вокруг в отчаянном неблагополучии. А его жизнь? Но она одна среди общего неблагополучия счастлива и полна, не хочет себе другой жизни и страдает от общего обвала человечества, и счастлива от способности и силы работать для его остановки. И он уже прямо говорит: рыть, сквозь обвал.
[21 мая/2 июня 1884] Раньше. С детьми кофе. Читал Hypatia {роман Кингсли по-английски}. Пропасть просителей. Обделенные землею вдовы, нищие. Как мне это тяжело, п[отому] ч[то] ложно. Я ничего не могу им делать. Я их не знаю. И их слишком много. И стена между мной и ими. Разговор за чаем с женою, опять злоба. Попытался писать, – нейдет. Поехал в Тулу. Дорогой мать с дочерью. Ее зять каменщик повез мужика за Сергиевское. Его соблазнило богатство мужика (он хвастал, что берет 2000 за невестой), и он в долу стал убивать его взятым с собою топором. Тот вырвал топор. Этот просил прощенья. Тот выдал его в деревне. Ведь это ужасно! Резунова старуха приносила выдранную Тарасом косу в платочке. Как помочь этому? Как светить светом. Когда еще сам полон слабостей, преодолеть к[оторые] не в силах? В Туле, не слезая с лошади, всё сделал. Вернулся в 6. Почитал и шил сапоги. – Долго говорил с Таней. Говорить нельзя. Они не понимают. И молчать нельзя. – Курил и невоздержен (2). (49, 96)
Как тут жить, как прорывать засыпающийся песок? Буду рыть. Курил и неприятным тоном заговорил за чаем (2). (20.5./1.6.1884 // 49, 96)
Продолжаем тему счастья, беря записи теперь разных лет, т. е. отойдя на время от чтения по годам.
Есть большая прелесть, соблазн в восхвалении, в пользовании славой, но едва ли не бóльшая еще есть радость в самоунижении. Я как-то по глухоте не расслушал и сделал глупый вопрос и совершенно искренно сказал: я, кажется, от старости стал и глух и глуп. И, сказав это, мне стало особенно приятно, весело. Думаю, что это всегда так. (30.9.1906 // <ПСС, т. 55>)
Здесь от растерянности и неудобства к счастью один шаг, как пнуть ногой часть ненужной постройки и свалить ее – постройка своей выдающейся, способной, одаренной личности, которой удается несмотря на большие годы уже держать форму, подтверждать свою гениальность. Облегчение как от донести и свалить громадный мешок, и не потерять его: ведь от исповедания своей глупости талант от тебя не уходит никуда.
Так? Или – внимание, потраченное на самокритику, можно и нужно было потратить на тренировку преодоления своей глухоты, глупости, т. е. всё равно на поддержание формы? Аскет не отвлекается ни на любование собой, ни на самоиронию? Причина радости (счастья) эти противоположные сразу: слава великого человека и смирение скромного, одновременно.
Человек, выбирающий между этими двумя, – я имею в виду, непрестанный труд культивирования формы (мыслителя, писателя, учителя) или счастье оставления, отпускания себя, отдавания себя естественной смерти, – ему трудно, он видит себя без ориентиров. Попробуйте представить: решение тут действительно трудно. Он, как тонущий, хочет руки помощи, и – нигде, ниоткуда: все нацелены на достижение, т. е. на поддержание уровня компетентности, если уж нельзя дальше его повышать. И всю цивилизацию вокруг себя, т. е. массовую, Толстой видит как повышение уровня компетентности. Вы возразите: но есть тонкие, понимающие, гении. Толстого давно занимает масса. Он не согласен, что масса всегда болото. История примерно последних шести тысяч лет пошла не туда.
Записано {т. е. сам себе кратко записал узелок на память, потом чуть не забыл развернуть}: о ложном пути народов, устраивающих свою телесную жизнь. Совсем было забыл, что это значило, и сейчас вспомнил всю эту мысль, которая, и когда записал ее, и теперь, кажется мне особенно, необыкновенно важной.
Мысль эта в том, что мне думается, что люди пережили или переживают длинный, со времен не только Рима, но Египта, Вавилона, период заблуждения, состоящего в направлении всех сил на матерьяльное преуспеяние, в том, что люди для этого преуспеяния жертвовали своим духовным благом, духовным совершенствованием. Произошло это от насилия одних людей над другими. Для увеличения своего матерьяльного блага люди поработили своих братьев. Порабощение это признали законным, должным, и от этого извратились мысль, наука. И эту ложную науку признали законной. От этого все бедствия. И мне думается, что теперь наступило время, когда люди сознают эту свою ошибку и исправят ее. И установится или, скорее, разовьется истинная, нужная людям наука духовная, наука о совершенствовании духовном, о средствах наиболее легких достижения его. (30.9.1906 // <там же>)
Порабощение – прежде всего не силой, а согласием видеть в другом другого, отгородиться. В какой мере это Прудон, «собственность это воровство». Наверное, в большой. Дело не в филиации идей, а в возможности, которую он чувствует. Что потом произошла революция, т. е. срыв этой возможности, и величие революции только показывает, что было на чём быть ей великой, на величии сорванных возможностей, – только подтверждает ощущение Толстого. И массовость революции – верность его ориентации на массовость, на всех. Что эта революция была срыв, и перед этим, и после этого тоже, говорит о высоте планки, которую не может взять человечество: как спортсмен ставит цель и всё не может, но здесь труднее, потому что в данном случае планка не видна. – Это ожидание духовной науки я связываю с ощущением О. А. Седаковой, что будущее из наук за психологией.
Необходимость перемены Толстой ощущает телесно, и именно так, что рядом для него
