Ознакомительная версия.
Михаил Эпштейн
[162]
«Я услышал», «я прильнул», «я хотел», «я боялся», «мне казалось»… Первое, что с первых же страниц, с первых строк бросается в глаза в книге философа Михаила Эпштейна «Отцовство», – это обилие личных местоимений первого лица единственного числа. Вопреки читательским ожиданиям, обусловленным самим названием, главный сюжет Эпштейна – не отношения с ребенком и тем более не сам ребенок, не «мы» и не «ты», но в первую очередь «я». В фокусе авторского внимания феномен переживаний мужчины, ставшего отцом, – метаморфоза его внутреннего мира, для которой рождение ребенка становится бесконечно важным, но всё же внешним поводом, своего рода отправной точкой.
Двадцать месяцев – от той минуты, когда отцовское ухо впервые слышит биение сердца еще не родившегося малыша, и до той недели, когда маленькая дочь начинает ходить и лепетать, – так сам Михаил Эпштейн определяет хронологические рамки своей книги. Что чувствует отец в начале беременности жены (правильный ответ – опустошенность), а что в конце (одиночество), как переносит он невыносимый момент собственно родов (действие происходит в СССР 1979 года, так что о возможности присутствовать и помочь речь не идет), первая встреча в мутном окошке роддома, сладкий младенческий запах, тотальное единение, первые робкие попытки направлять и контролировать и, наконец, первый детский шаг – прочь от родителей, в собственную жизнь… Опыт Эпштейна одновременно уникальный и типовой – ну, разве что с поправкой на несколько гипертрофированную рефлексивность. Внутренние датчики автора фиксируют малейшие колебания уровня нежности или тревоги в крови, в то время как натренированный философскими и литературоведческими штудиями мозг анализирует всё происходящее снаружи. Какие-то из его наблюдений – банальности, про которые сегодня любая знающая акушерка непременно расскажет неопытным родителям (например, про то, что ребенок любит тесноту и чувствует себя комфортнее в закрытом помещении). А какие-то – скажем, пассаж про то, что стихотворение Лермонтова «Выхожу один я на дорогу» восходит в своих финальных четверостишиях к архетипу младенческой колыбели, или замечание, что в любви к дочери для мужчины реализуется потребность любить свою жену всегда, в том числе в ее детстве, – звучат свежо и незаигранно.
Вообще, рефлексивность, постоянная обращенность внутрь, настойчивый и даже несколько навязчивый анализ собственных эмоций и ощущений – важнейшая черта не только «Отцовства» Эпштейна, но и всего нынешнего курса на осознанное родительство. Из объектоориентированного процесса, направленного вовне («главное, чтобы ребеночек вырос здоровеньким и умненьким, а уж мы-то сами как-нибудь»), родительство сегодня становится делом внутренним, направленным на себя ничуть не в меньшей (а иногда и в большей) степени, чем на ребенка. Ценности вроде «здоровенький» и «умненький» не то что бы отменяются, но становятся неким самоочевидным и не нуждающимся в дополнительном проговаривании минимумом, за которым, строго говоря, и начинается всё самое интересное. И это интересное лежит главным образом в душе самого родителя.
Первая встреча с собственным ребенком становится для автора опытом раздвоения – или, если угодно, слияния: «Если это – другой, то кто тогда я?». Грань между родителем и ребенком стирается, личность отца развоплощается, расплывается, становясь чем-то новым и бо́льшим. Ребенок теперь – часть его самого, очень важная и совершенно интериоризированная: «Рождение – акт двусторонний, взаимно преобразующий, и если я дал дочери жизнь во плоти, то столь же неоспоримо и она дарит мне новую жизнь: новые страсти, новые ожидания». И теперь уже эта новая двойственная личность оказывается естественным центром мироздания.
Однако подобное единение не вечно, и автор отлично это понимает. Обучая ребенка, прививая ему полезные навыки (например, есть ложкой или засыпать самостоятельно), родители сами приближают момент разлуки. Родительство как слияние – процесс терминированный, причем в одностороннем порядке: рано или поздно подросший ребенок оторвется от родителя, навечно оставив в его душе незаполняемую зудящую полость. И поделать с этим, к несчастью, ничего нельзя: мученик и тиран отцовства, король Лир, по мнению Эпштейна, оказывается так трагичен и жалок именно потому, что пытается сохранить несохранимое, а именно право на неразрывную слитность с дочерьми. В преддверии неизбежной утраты младенчество для Эпштейна становится важнейшим периодом родительства, его квинтэссенцией: «Чем ты меньше, тем больше тебя со мной». И наоборот – «Чем больше ты будешь сама, тем больше мы будем одни».
Эпштейн очень точно (и не без приятной самоиронии, в целом не свойственной его нынешней книге – предельно серьезной и местами избыточно аффектированной) описывает, каким они с женой представляли своего ребенка до его рождения. Несмотря на то что все прочили им дочку, будущие родители были уверены, что непременно родится мальчик. Причем мальчик этот будет совсем другим, не таким, как они, – им виделся тонкий отрок с худощавым лицом и большими внимательными глазами, чуткий и в то же время немного отстраненный. Каким образом у них – крепких, деятельных и круглолицых – явится на свет такое чудо, ни мать, ни отец не задумывались.
И вот – маленькая Оля: пухлая, щекастая, вечно чем-то занятая, очень похожая на маму с папой, а кроме того, разумеется, девочка. Вместо ожидаемой и понятной отцовской фрустрации (сам Эпштейн признает, что отцу естественно хотеть сына, который станет свидетельством его мужественности и символической «победы» над женской природой матери, а любому родителю свойственно мечтать о ребенке, лишенном родительских слабостей и недостатков) это событие запускает привычный уже процесс рефлексии. Глаза автора традиционно обращаются зрачками в душу: «Может быть, ребенок для того и дается, чтобы мы, недовольные собой, вдруг сумели бы полюбить себя, точнее, полюбить в ребенке то свое, что мы в себе не любим. Хорошо ли это – любить себя и свое? Не гордыня ли? Теперь я думаю, что гордыня – это НЕ любить себя, каков есть, роптать на Бога, взывая к лучшим дарам, иной участи».
Таким образом, ребенок, помимо некоторой объективной, необсуждаемой ценности, наделяется еще и ценностью субъективной – слившись с родительской душой, он гармонизирует личность отца или матери и примиряет их с самими собой. И чем крепче эта связь, чем дольше она длится, тем более полным и осмысленным становится родительское существование. Неслучайно в тот момент, когда связь с Олей ослабевает (это происходит в тот момент, когда дочь начинает ходить и говорить, обретая, по версии Эпштейна, собственную, а не общую с родителями душу), автор с женой задумываются о втором ребенке. И сколь бы пространны ни были уверения, что это делается в том числе и для блага Оли (она уже родилась дочерью – теперь пусть родится сестрою), трудно отделаться от ощущения, что родители просто хотят вновь испытать чувство, которое подросшая девочка им подарить уже не может.
Подобным взглядом на философию отцовства (слияние с ребенком как вершина родительства, формирование у ребенка отдельной личности – как неизбежная травма и утрата) Михаил Эпштейн полностью повторяет или – с учетом давности описанных в книге событий – предвосхищает современное отношение к этому вопросу. На сформулированных им принципах строится, в сущности, вся современная индустрия и – шире – идеология осознанного (или «связанного» – от английского attachment parenting) родительства, начало которой, как принято считать, положили книги педиатра Уильяма Серза и его жены, профессиональной медсестры и акушерки Марты. Добрые гении родительства, сменившие на посту главных наставников в этой сфере строгого и требовательного Бенджамина Спока, Серзы ратуют за естественные роды, многолетнее грудное вскармливание, совместный сон, ношение на руках и прочие методы, позволяющие растянуть сладкий период единения на несколько лет. Еще одна важнейшая их идея – это отказ от любых стереотипов в отношениях с собственным малышом: родители должны прислушиваться лишь к собственным эмоциям и инстинктам, любой ценой избегая готовых схем. Всё это, по мнению Серзов, способствует формированию ребенка как гармоничной, счастливой и разносторонней личности.
В той же плоскости лежит рефлексия по поводу родительства, ставшая в нынешнем обществе крайне актуальным трендом. Многочисленные курсы психологической подготовки к беременности и родам вовлекают в процесс родительства людей, только начавших задуматься о том, чтобы завести ребенка. Детям открывается доступ во взрослые компании, любовь и интерес к чужим детям приобретает для молодых мужчин и женщин статус социальной нормы, да и вообще границы между «взрослым» и «детским» стираются.
Ознакомительная версия.
