68
Для мира Достоевского характерны убийства (изображённые в кругозоре убийцы), самоубийства и помешательства. Обычных смертей у него мало, и о них он обычно только осведомляет.
Идеализм Платона не чисто монологистичен. Чистым монологистом он становится лишь в неокантианской интерпретации. Платоновский диалог также не педагогического типа, хотя монологизм и силён в нём. О диалогах Платона мы подробнее будем говорить в дальнейшем в связи с жанровыми традициями Достоевского (см. четвёртую главу).
«Записные тетради Ф.М.Достоевского», «Academia, М. — Л., 1935, стр. 179. Очень хорошо говорит об этом же, опираясь на слова самого Достоевского, Л.П.Гроссман: «Художник «слышит предчувствует, видит даже», что «возникают и идут новые элементы, жаждущие нового слова», — писал гораздо позже Достоевский; их-то и нужно уловить и выразить» (Л.П.Гроссман, Достоевский-художник. — Сб. «Творчество Ф.М.Достоевского», Изд-во АН СССР, М., 1959, стр. 366).
Книга эта, вышедшая во время работы Достоевского над «Преступлением и наказанием», вызвала в России большой резонанс. См. об этом работу Ф.И.Евнина «Роман «Преступление и наказание». — Сб. «Творчество Ф.М.Достоевского», Изд-во АН СССР, М., 1959, стр. 153–157.
См. об этом в работе Ф.И.Евнина «Роман «Бесы». Тот же сборник, стр. 228–229.
См. об этом в книге.: А.С.Долинин «В творческой лаборатории Достоевского», «Советский писатель», М., 1947.
Ф.М.Достоевский. Полн. собр. худож. произвед. под ред. Б.Томашевского и К.Халабаева, т. XI, Госиздат, М. — Л., 1929, стр. 11–15.
Здесь мы имеем в виду, конечно, не завершённый и закрытый образ действительности (тип, характер, темперамент), но открытый образ-слово. Такой идеальный авторитетный образ, который не созерцают, а за которым следуют, только предносился Достоевскому как последний предел его художественных замыслов, но в его творчестве этот образ так и не нашёл своего осуществления.
Биография, письма и заметки из записной книжки Ф.М.Достоевского, стр. 371–372, 374.
«Документы по истории литературы и общественности», вып. I. «Ф.М.Достоевский», изд. Центрархива РСФСР, М. 1922, стр. 71–72.
Ф.М.Достоевский. Письма, т. II. Госиздат, М. — Л., 1930, стр. 170.
Там же, стр. 333.
В письме к Майкову Достоевский говорит: «Хочу выставить во второй повести главной фигурой Тихона Задонского, конечно, под другим именем, но тоже архиерей будет проживать в монастыре на спокое… Авось, выведу величавую, положительную, святую фигуру. Это уже не Костанжогло-с, не немец (забыл фамилию) в Обломове… и не Лопуховы, не Рахметовы. Правда, я ничего не создам. Я только выставлю действительного Тихона, которого я принял в своё сердце давно с восторгом» («Письма», т. II. Госиздат, М. — Л., 1930, стр. 264).
Ф.М.Достоевский. Письма, т. IV. Гослитиздат, М., 1959, стр. 5.
Леонид Гроссман. Поэтика Достоевского, Государственная Академия художественных наук, М., 1925, стр. 53, 56–57.
Леонид Гроссман. Поэтика Достоевского, Государственная Академия художественных наук, М., 1925, стр. 61, 62.
Сатиры его до нас не дошли, но названия их сообщает Диоген Лаэрций.
Явление редуцированного смеха имеет довольно важное значение в мировой литературе. Редуцированный смех лишён непосредственного выражения, так сказать, «не звучит», но его след остаётся в структуре образа и слова, угадывается в ней. Перефразируя Гоголя, можно говорить про «невидимый миру смех». Мы встретимся с ним в произведениях Достоевского.
Варрон в «Эвменидах» (фрагменты) изображает как безумие такие страсти, как честолюбие, стяжательство и др.
Две жизни — официальная и карнавальная — существовали и в античном мире, но там между ними никогда не было такого резкого разрыва (особенно в Греции).
Народно-карнавальной культуре средневековья и Возрождения (и отчасти античности) посвящена мои книга «Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса» («Художественная литература», М., 1965). Там даётся и специальная библиография вопроса.
Достоевский был очень хорошо знаком не только с канонической христианской литературой, но и с апокрифами.
Здесь необходимо отметить то огромное влияние, которое оказала новелла «О целомудренной эфесской матроне» (из «Сатирикона») на средневековье и Возрождение. Эта вставная новелла — одна из величайших мениппей античности.
Но такие жанровые термины, как «эпопея», «трагедия» и «идиллия», в применении к новой литературе стали общепринятыми и привычными, и нас нисколько не смущает, когда «Войну и мир» называют эпопеей, «Бориса Годунова» — трагедией, а «Старосветских помещиков» — идиллией. Но жанровый термин «мениппея» непривычен (особенно в нашем литературоведении), и потому применение его к произведениям новой литературы (например, Достоевского) может показаться несколько странным и натянутым.
В «Дневнике писателя» он появляется ещё раз в «Полписьма «одного лица».
В XVIII веке «Разговоры в царстве мёртвых» писал Сумароков и даже А.В.Суворов, будущий полководец (см. его «Разговор в царстве мёртвых между Александром Македонским и Геростратом», 1755).
Правда, подобного рода сопоставления не могут иметь решающей доказательной силы. Все эти сходные моменты могли быть порождены и логикой самого жанра, в особенности же логикой карнавальных развенчаний, снижений и мезальянсов.
Не исключена, хотя и сомнительна, возможность знакомства Достоевского с сатирами Варрона. Полное научное издание фрагментов Варрона вышло в 1865 году (Riesse, Varronis Saturarum Menippearum reliquiae, Leipzig, 1865). Книга вызвала интерес не только в узко филологических кругах, и Достоевский мог ознакомиться с ней из вторых рук во время своего пребывания за границей, а может быть, и через знакомых русских филологов.
Ф.М.Достоевский. Полн. собр. худож. произвед. под ред. Б.Томашевского и К.Халабаева, т. XIII, Госиздат, М., — Л., 1930 стр. 523.
Генерал Первоедов и в могиле не может отрешиться от сознания своего генеральского достоинства, и во имя этого достоинства он категорически протестует против предложения Клиневича («перестать стыдиться»), заявляя при этом: «я служил государю моему». В «Бесах» есть аналогичная ситуация, но в реальном земном плане: генерал Дроздов, находясь среди нигилистов, которые самое слово «генерал» считают бранной кличкой, защищает своё генеральское достоинство теми же самыми словами. Оба эпизода трактуются в комическом плане.
Даже таких компетентных и благожелательных современников, как А.Н.Майков.
«И я вдруг воззвал, не голосом, ибо был недвижим, но всем существом моим к властителю всего того, что совершалось со мною» (X, 428).
О жанровых и тематических источниках «Легенды о Великом инквизиторе» («История Дженни, или Атеист и мудрец» Вольтера, «Христос в Ватикане» Виктора Гюго) см. в работах Л.П.Гроссмана.
Гоголь ещё воспринял существенное непосредственное влияние украинского карнавального фольклора.
Гриммельсхаузен уже выходит за рамки Возрождения, но его творчество отражает непосредственное и глубокое влияние карнавала в не меньшей степени, чем у Шекспира и Сервантеса.
Нельзя, конечно, отрицать, что какая-то степень особого обаяния присуща и всем современным формам карнавальной жизни. Достаточно назвать Хемингуэя, творчество которого, вообще глубоко карнавализованное, восприняло сильное воздействие современных форм и празднеств карнавального типа (в частности, боя быков). У него было очень чуткое ухо ко всему карнавальному в современной жизни.
Ф.М.Достоевский. Полн. собр. худож. произвед. под ред. Б.Томашевского и К.Халабаева, т. XIII, М. — Л., Госиздат, 1930, стр. 158–159.
