на говорение в любом другом настроении, кроме любви. Он записывает и другое, но как свой долг: всякая убыль навидения, всякое осуждающее видение – недолжное. Он записывает свое состояние:
[…] Уж очень отвратительна наша жизнь: развлекаются, лечатся, едут куда-то, учатся чему-то, спорят, заботятся о том, до чего нет дела, а жизни нет, потому что обязанностей нет. Ужасно!!!! Всё чаще и чаще чувствую это.
Но перед этим ключ к записи, как ее надо читать, как оценка себя должника:
Записано так, после очень тяжелого настроения. (10.10. 1906) [130]
Ему важно не собственное мнение, не фиксация своего суждения о том, что вне его, а идет по-настоящему только одна работа: упражнение в науке о том, как жить.
И вот если Толстому не важны его мнения, так что он спокойно не оправдываясь может опровергать сам себя, и Иоанн Кронштадский это замечает:
[…] отдельные мысли Толстого […] противоречивы и сами бьют себя […] (цит. по: Отец Иоанн Кронштадтский…, там же) —
то и нам, наверное, не надо делать сводку его мнений, после чего придется выписывать список его противоречий. Особенно если эти мнения нас даже и не задевают. Как они заденут, заденут ли вообще, зависит не от цепочки мнений.
Что такое та особенная живость воспринимания мысли, которую я иногда испытываю, в особенности во время прогулок? Бывает, что понял мысль, передал ее, считаешь ее справедливою – и остаешься холоден к ней; или вдруг она охватит тебя всего, чувствуешь, что это не слова, а дело, что ты должен жить по ней. И это бывает очень радостно. (11.10.1906 // <ПСС, т. 55>)
Встраиваться в мысль и слово другого человека так же трудно и не нужно, как врастать в яснополянское помещичье бытие. Его слово и мысль наши только в меру верности тому Единому для всех, которое совершенно так же и наше единое. Это как один я во всех. Мое только сознание, т. е. мера моего незнания. Сознание можно определить как то, чего может быть больше. Интересно, что это можно определить как неиспользованность возможностей, т. е. как совесть.
Это ощущение, что в каждом состоянии и для каждого состояния есть другое, невычисляемое, невидимое, но ожидающее меня для себя, – это знание, которого у Толстого становится всё больше. И это, пожалуй, единственное, что не ослабевает со старостью и с некоторым отходом от художественного творчества. Как бы даже не упрочивается. И это как подготовка к тому переходу, в котором или навсегда останется то же самое, или настанет другое, то, к которому готовились.
[…] (Очень важное.) Я по старой привычке ожидаю событий извне, своего здоровья, и близких людей, и событий, и успеха. И всё это не только глупо, но вредно. Перестань только думать, заботиться о внешнем, и ты невольно перенесешь все силы жизни на внутреннее, а оно одно нужно и одно в твоей власти. (20.10.1906 // <ПСС, т. 55>)
Это такая экономия: уход из того, что не свое и где мы стеснены, туда, где каждый момент возможна полная перемена всего.
Все ранние интуиции Толстого типа парадокса пчелы, которая не подозревает о главном своем деле и назначении, переносе пыльцы, собираются в одно простое знание: что бы я ни думал, ни видел сейчас, это не всё, и это не то. Есть другой, полный я. Его имена – счастье, любовь, Бог. Он отделён от меня не временем и не пространством.
Верно я сказал?
Конечно, нет.
Он отделен от меня не так, что откроется, если я подожду или постараюсь, и не так, что мне нужно сделать переход, например от этого ограниченного тела к еще более скованному в гробу – словно остановка дыхания и кровообращения может чем-то помочь моему духу, «освободить» его или «выпустить из тюрьмы тела». Словно холодные и мертвые стены тюрьмы легче для духа пройти, чем живые и теплые, и слепые и глухие легче, чем с окошками и дверьми.
Вообще как перехода к божественной полноте не то что неприступное знание, которое нам не дано, а просто это как и есть она сама: метод и предмет здесь не различаются, нет фазы для того чтобы: для того чтобы достать банан, надо подставить ящик, и так далее; но полнота та же самая в методе, что и в предмете, или в думании о методе, или в растерянности от незнания, как и куда идти. Другое не за поворотом, так чтобы к нему идти, а настолько близко, всего ближе к нам, что куда бы и как бы мы ни повернулись, мы уже просмотрели, прослушали и обознались. Всякое наше знание, в той мере в какой знание, – уже незнание; и так же видение; и так же слышание.
На этом опыте стоит весь огромный дискурс, в разных философиях и богословиях, так называемый апофатический, или сократический, о знании незнания, сюда же относится гегелевское отрицание отрицания. Чем перебирать всё это огромное поле лексически, лучше ощутить, пощупать это соседство. Тело близко, я, собственно, обычно и кажусь себе телом, по недоразумению, пока уже не дойду до полного абсурда и зеркало меня вернет к чувствам: то тело, которое я там вижу, явно не я.
Тогда надо немного соображения: и тело, которое стоит на моих ногах, мое, так же не я, как деньги в моем кармане, тоже мои, но не я. И живот и органы не я. Теперь не надо делать глупости и говорить, что я это мысль или воля. Разница между настоящим я и мыслью всё равно такая, что лучше и надежнее знать, что и всё что я думаю, и тот факт, что я думаю, ко мне не ближе, чем мое изображение в зеркале. Как для красотки кончится плохо, если она будет отождествлять себя с тем привлекательным, что она видит в зеркале, потому что через двадцать лет она это не увидит, так для человека кончится плохо, если он не отвяжется от того чтобы думать, что его мысль это и есть он сам.
И это, кажется, очень важно. Мыслью нельзя удержать то, о чём или с чем она, – <можно удержать> не больше, чем самая интенсивная мысль о ста талерах, напоминает Кант, поможет удержать их в руках. Или, в нашем примере с зеркалом, никакие операции с зеркалом, в котором отражение моего тела, не изменят моего тела.
Но
