Дневники Льва Толстого - Владимир Вениаминович Бибихин

Но может быть то, что не видимо и что в мир не входит, глаз, может измениться? Внутри мира изменить ничего нельзя. Но он как целое может меняться:

Если страсти это парусá, в традиционном символизме, то практическая феноменология Толстого как наука переставления парусов, переключения страстей. Прямого преодоления страстей никогда здесь нет, Толстой, скорее всего, и не хочет этого, как прекращения движения жизни.

Письмо почти герметическое. Как корявые заметки плотника, или как нотные крюки, или как завязывание узлов на память. Он даже не замечает, что средняя длинная фраза выглядит для постороннего читателя как откровенный повтор: всякое попустительство злому дурно тем, что усиливает зло. Тавтология стоит на месте маленького открытия: то, что казалось одним движением страсти, на самом деле состоит из двух, и одно – похоже на подъем воды в половодье, другое – совсем другой природы, и идет не из чувственной психики, а из распорядительной, похоже на открытие шлюзов. И со страстью, конечно, ничего не сделаешь, но внимание и усилие собираются на толстовском открытии, примерно как на решении задачки или загадки, бесстрастной, нейтральной, и страсть остается без усилителей, в ее природном объеме.

И не так, что решая эти отвлеченные задачки на различение того, что в нём, в его психике, происходит, Толстой управляет страстями. Скорее, наоборот: он их оставляет там, где они есть, в их параметрах, не вводит в действие усилители. Его письменный стол, все видели на портрете Николая Николаевича Ге «Портрет писателя Льва Николаевича Толстого» 1884 года, имеет бордюрчик. И с него, скорее всего, Толстой списывал эту фразу:

Оказывается, за короткое время мыслительных движений проходит много, многие из них управляющего, решающего характера, и большей частью они проходят незаметно. Это настоящий водоворот, невидимое закрывание и открывание шлюзов: за несколько шагов, пройденных мною по дороге, я успеваю сравнить себя с встречным и принять меры, сравнить себя с обгоняющим меня и принять меры, неожиданно вспомнить что-то и принять решение – и ничего почти из этого не успеваю остановить для обращения внимания. Этот водоворот становится всё интереснее для Толстого, в конце концов единственно интересный. Здесь устанавливаются и меняются глаза, здесь, по Витгенштейну, постоянно перекраиваются границы мира – именно его границы, и большей частью в сторону их сужения, потому что в самом мире от этой интенсивной деятельности ничего не происходит, и например, мое решение попробовать выглядеть так же прилично, как хорошо упакованный молодой человек, купить себе новый кейс и подумать просто о том, чтó я надеваю на себя, повторяется, возможно, мгновенно тысячекратно при каждом виде элегантной фигуры и ничего не меняет, кроме только того, что каждый раз еще и еще стесняет меня, делает мир (не мой, а вообще) ýже.

Недейственность незаметной (туманной) мысли, похоже, направлена только в одну сторону: как бы я ни думал о том, что хорошо быть выше или получить очень большой грант, я выше не стану. Но незаметное «отстранение препятствий, задерживающих падение предмета» во мне из-за моих незаметных мыслей, возможно, очень даже происходит. В мысли мои мое падение не входит, я вроде бы себя не гублю, когда думаю, глядя на богатого человека, что хорошо бы мне иметь новый кейс, но

Кому ей противными? Мысли или жизни? Типичная толстовская неотточенность стиля. Но она здесь живая, интересная, потому что оба синтаксиса работают, и от невозможности формально выбрать между ними взаимно друг друга обогащают. Чужая, не усвоенная мысль уживается с противными ей поступками. Эти поступки противны и жизни, потому что обычно мысль, почти любая, напрашивается в помощницы жизни: ведь я буду лучше жить, если я пойду по улице с новым не поцарапанным кейсом, не правда ли.

Я, собственно, могу очень много, собственно даже постоянно думать о новом кейсе и стыдиться старого. Если я додумаюсь наконец, как мне получить большой грант, я куплю себе кейс с замочком и новую западную машину с компьютером. Усвоив хватательные приемы, уже не я конечно, а кто-то другой может достичь многого. Сам по себе достаток хорош, но он всегда относителен, испорчен знанием, что у других больше. Безотносительное удовлетворение приносит само достижение, сознание вложенного усилия и того, что оно не пропало зря. Толстой предлагает игру в такое же усилие, достижение и удовлетворение, но, так сказать, беспроигрышную, где успех не зависит от случая: