значений. Если мы, например, определим падеж как отношение имени к другим элементам связной речи, выраженное в самом же имени и средствами самого же имени, то, обращаясь к естественным языкам и пытаясь как-нибудь осмыслить нерасчленимое глобальное состояние падежей, мы прежде всего наталкиваемся на то, что так и нужно назвать
падежным континуумом. И в состоянии такой непрерывной сплошности естественные языки, взятые сами по себе, конечно, не могут быть предметом науки о языке и, в частности, предметом грамматики. Волей-неволей приходится вносить то или иное расчленение в этот глобальный континуум и формулировать значение тех или иных отдельных падежей.
Тут, однако, на стадии элементарного описания, дело начинается с неимоверной путаницы, кричащей о необходимости применения того или иного систематического метода описания. Почти всегда школьная грамматика только и останавливалась на констатации тех или иных, более или менее грубых и прерывных точек на линии падежного континуума. Говорили об именительном, родительном и т.д. падежах, причем тут же оказывалось необходимым заговаривать и об отдельных частных значениях каждого падежа. Когда же изучивший грамматику данного языка обращался к связным текстам из этого языка, то этих частных значений каждого падежа сразу же оказывалось настолько много, что невозможно было даже и закреплять все эти падежные оттенки при помощи какой-нибудь специальной терминологии; и дело оставалось, вообще говоря, на стадии почти только интуитивного понимания падежных категорий. Введение понятия окрестности, не будучи в состоянии формализовать падежные категории до конца (это, впрочем, не только не требуется, но и принципиально невозможно), во всяком случае дает известную точку зрения на падежный континуум и приучает производить расчленения без отрыва от интуитивной языковой глобальности. Языковые категории оказываются расчленимыми и раздельными, но теория окрестности дает возможность научно и вполне точно судить о бесконечно разнообразной распределенности выделенных моментов и об их как угодно близком (а, следовательно, и как угодно далеком) взаимном соотношении. Такое положение дела с языковыми категориями дает нам в руки одну очень важную установку, которую часто игнорируют лингвисты как прежних времен, так и теперешние.
Именно, краеугольным камнем науки о языке является наше твердое и убежденное сознание того, что язык есть явление общественное, что он появился ради общения сознательных и мыслящих людей между собою и что его специфической функцией является функция коммуникативная в широком смысле слова. Если бы языковеды хорошо представляли себе, что такое коммуникативная функция языка, то за развиваемую здесь у нас теорию окрестности они схватились бы обеими руками.
Ведь коммуникация заключается в том, что из безбрежного моря действительности мы выбираем нечто такое, о чем мы хотим сделать сообщение другому человеку и в соответствующей обработке того, что мы почерпнули в безбрежной действительности. Но теория окрестности как раз и приучает нас, во-первых, к тому, чтобы видеть вокруг себя безбрежную, необозримую и бесконечную действительность, во-вторых, чтобы выбирать из этой действительности по своей собственной воле то, что мы находим нужным сообщить другому, и, в-третьих, чтобы обрабатывать этот сообщаемый материал так, чтобы он был доступен и понятен другому человеку. Каждая языковая теория, подобно точке в окружающей ее окрестности, обязательно предполагает эту окрестность, т.е. она есть наша произвольная выборка из бесконечного числа соседних категорий, как угодно близких к ней или как угодно далеких от нее. Каждая категория и каждый ее оттенок в буквальном смысле слова есть символ целой бесконечности других категорий и других категориальных оттенков, неся на себе весь их семантический груз и только выставляя на первое место из этого груза какую-нибудь одну смысловую специфичность. Однако для коммуникации мало выбрать что-нибудь одно из безбрежного моря действительности. Еще необходимо это одно обработать так, чтобы оно было понятно другому, т.е. дать его в структурно-упорядоченном виде, а не в виде сумбурном и глобальном. Теория окрестностей достигает этого своим учением о предельных точках, которые как раз и являются принципом упорядочения всех точек, для которых они являются пределами. В связи с этим и каждую языковую категорию мы тоже понимаем структурно, имея в виду как ее внутреннее единораздельное членение, так и ее тоже единораздельное соотношение с другими категориями. А это все и значит, что теорию точечных множеств, которая сама по себе есть отвлеченно-количественная математика, но ни в каком случае не коммуникативно-функционирующий язык реально-жизненного человеческого общения, мы применяем как раз в области этого последнего, переводя отвлеченно-математическое и чисто числовое построение на язык коммуникативных функций человеческо-цельного сознания.
Вот почему в языкознании не играют никакой роли математические обозначения и формулы и никакие учения о постоянных и переменных величинах, если их понимать количественно и ограничиваться только их количественными операциями. Поскольку, однако, число, количество и величина – есть универсальные категории для всего существующего и мыслимого, получая в каждой области бытия и мышления свою специфику, несводимую ни на какие другие области бытия и мышления, постольку и в языковой области мы имели право (и не право, а обязанность) использовать математическую теорию точечных множеств с необходимостью перевести ее на коммуникативный язык и рассуждать уже не о точках, но о категориях, и не об окрестностях, но о тех или иных системах, тех или иных грамматических категориях.
Итак, теория точечных множеств нужна в языкознании только для обоснования коммуникативных функций языка и речи; и взятая сама по себе, она относится совсем к другой науке и без специфического перевода на язык лингвистики остается не имеющей никакого значения для лингвиста.
Заметим также, что и другие математические дисциплины совершенно не годятся для лингвистики, если они не переведены на язык этой науки. Так, например, математическая логика, которую многие применяют к лингвистике, взятая сама по себе, тоже не имеет никакого отношения к науке о языке, поскольку она трактует об отношениях вообще. Языкознание же не есть наука об отношениях вообще и, в частности, об отношениях математических и логических, но только об отношениях чисто языковых, например, грамматических. Нельзя сказать даже и того, что предложение есть отношение между подлежащим и сказуемым. Когда в математической логике устанавливается отношение между двумя высказываниями, то вовсе не имеется в виду направление этого отношения, а без учета этого направления не получается и картины данного предложения. Если «брат читает газету», то тут имеется в виду не просто отношение между братом и газетой, но отношение с определенным направлением, поскольку именно брат читает газету, а не газета читает брата. Поэтому математическая логика, взятая как теория чистых отношений, совершенно не годится для лингвистики как для самостоятельной дисциплины и ничего в ней не объясняет. Нужно еще переработать математическую логику в смысле коммуникативной
