Белинский писал в статье «Взгляд на русскую литературу 1847 года»:
«Искусство, по мере приближения к той или другой своей границе, постепенно теряет нечто от своей сущности и принимает в себя от сущности того, с чем граничит, так что вместо разграничивающей черты является область, примиряющая обе стороны.
Поэт-художник — более живописец, нежели думают»[162].
Гончаров часто пользуется ассоциациями живописными, как своеобразный живописец, работающий контрастами. Так, например, описывает он солнце над Петербургом. Эта развернутая картина дана с рядом живописных подробностей и сама служит для усиления впечатления от картины тропиков. Гончаровские описания реалистичны, резки; писатель сменяет описание сентенцией и потом опять возвращается к ослепительной картине. Описание туманной Темзы кончается так: «Зато какая жизнь и деятельность кипит на этой зыбкой улице, управляемая Меркуриевым жезлом!
Не забуду также картины пылающего в газовом пламени необъятного города, представляющейся путешественнику, когда он подъезжает к нему вечером. Паровоз вторгается в этот океан блеска и мчит по крышам домов, над изящными пропастями, где, как в калейдоскопе, между расписанных, облитых ярким блеском огня и красок улиц, движется муравейник» (2, 43).
Часто Гончаров как бы убаюкивает читателя, рассказывая о том, как похож русский корабль, захваченный штилем среди моря, на степную деревню. Гончаров сидит в каюте. Зной привязывает человека к месту. Ему кажется: «Солнце уж высоко; жар палит; в деревне вы не пойдете в этот час ни рожь посмотреть, ни на гумно» (2,123).
Описание доходит до иллюзии: «Петухи поют, и далеко разносится их голос среди ясной тишины и безмятежности».
Реальное описание дополняется фантазией: «Слышатся еще какие-то фантастические звуки, как будто отдаленный, едва уловимый ухом звон колоколов… Чуткое воображение, полное грез и ожиданий, создает среди безмолвия эти звуки, а на фоне этой синевы небес какие-то отдаленные образы…» (2, 124).
И вдруг дается перемена освещения и переосмысливание картины:
«Выйдешь на палубу, взглянешь и ослепнешь на минуту от нестерпимого блеска неба, моря; от меди на корабле, от железа отскакивают снопы, лучей; палуба и та нестерпимо блещет и уязвляет глаз своей белизной» (2, 124).
Гончаров знает тайну, как «уязвлять» воображение путем чередования обычных картин с картинами другого мира, живущими в душе путешественника. Подготовив воображение читателя, успокоив его, он дает ему ярчайшее описание неба над тропиками и не боится занять описанием две страницы с лишком, повествуя о ночном и дневном небе. Он дает подробное описание движения облаков в дневном пейзаже, в ночном — решается вводить в прозу, как стихи, звучные, но незнакомые нам названия созвездий, окрашивая их неожиданными поэтическими эпитетами.
Описания основаны на повторах и обращениях к читателю: «Вы ослеплены, объяты сладкими творческими снами… вперяете неподвижный взгляд в небо: там наливается то золотом, то кровью, то изумрудной влагой Конопус, яркое светило корабля Арго, две огромные звезды Центавра» (2,129).
Все это обрушивается на вас после описания меню обеда и матросского купания.
В «Живом трупе» художник, разговаривающий с Федей, объясняет ему, как взаимодействуют в картине красный и зеленый цвета: краски существуют не сами по себе, а в своей контрастности. Так контрастируют и сцены путешествия во «Фрегате „Паллада“, и умышленно сдержанный Гончаров со своим вниманием к мелочам увеличивает яркость картины.
Все картины даются или через постоянный образ, проходящий сквозь все произведение, или через подсобный образ.
В противоположность прихотливой ассоциативности путешествий стерновского типа Гончаров тщательно мотивирует все свои ассоциации. Например, картину Ликейских островов Гончаров сперва дал в письме Языковым, но, для того чтобы мотивировать ряд живописных ассоциаций, он в книге переадресовал письмо какому-то художнику (мы можем предполагать друга Гончарова — Майкова). Тут Гончаров как будто бы для самого себя усиливает мотивировку реальности образа.
Очерк начинается с описания эскиза художника, к которому написано письмо; сами острова, виденные издали в «бледных очертаниях», сравнены с эскизом. После этого говорится о картине художника, о резкости красок, и, наконец, писатель анализирует гравюру, приложенную к книге, описывающей путешествие Базиля Галля (1816): «Вы посмеетесь над этим сказочным ландшафтом, над огромными деревьями, спрятавшимися в лесу хижинами, красивым ручейком. Все это покажется похожим на пейзажи — с деревьями из моху, с стеклянной водой и с бумажными людьми. Но когда увидите оригинал, тогда посмеетесь только бессилию картинки сделать что-нибудь похожее на действительность» (3, 191).
Гравюры, прилагаемые к путешествиям в конце XVIII и в начале XIX века, жанрово хорошо определились: их рисовали крупным штрихом, тщательно разделяли планы и переполняли смысловыми деталями.
Так Гончаров переходит от одного зрительного сравнения к другому, приближаясь к яви, уже непохожей на произведение искусства; он показывает уцелевший клочок идиллии, упоминает Феокрита, Гомера, Библию, Дезульер и Геснера и сразу нарушает идиллию.
Мы видим теперь, как использовал Гончаров старые книги.
У Карамзина мы вместо реальной жизни подмосковной деревни видим «Бедную Лизу». Он переносит пастораль в условия крепостной деревни. Между тем в пасторали были и элементы воспоминания о «золотом веке» родового строя, сохраненного в предании греческой мифологии. Об этой эпохе Ф. Энгельс писал: «И что за чудесная организация этот родовой строй во всей его наивности и простоте! Без солдат, жандармов и полицейских, без дворян, королей, наместников, префектов или судей, без тюрем, без судебных процессов — все идет своим установленным порядком»[163].
Гончаров описывает идиллию Ликейских островов, на которых родовой строй еще недавно был реальностью, и тут же показывает, как разрушается эта идиллия.
Создав идиллическую картину, писатель уничтожает ее, показывая вторжение американцев. Он задает вопрос: «Ужели новая цивилизация тронет и этот забытый, древний уголок?
Тронет, и уж тронула. Американцы, или люди Соединенных Штатов, как их называют японцы, за два дня до нас ушли отсюда, оставив здесь больных матросов да двух офицеров, а с ними бумагу, в которой уведомляют суда других наций, что они взяли эти острова под свое покровительство против ига японцев, на которых имеют какую-то претензию, и потому просят других не распоряжаться» (3,194).
В письме к И. И. Ляховскому от 2/14 апреля 1859 года писатель, узнав о новом путешествии своего друга, дает советы, как писать. Он говорит, что надо «свести все виденное Вами в один образ и одно понятие, такой образ и понятие, которое приближалось бы более или менее к общему воззрению, так чтоб каждый, иной много, другой мало, узнавал в Вашем наблюдении нечто знакомое»[164].
Центральный образ в путешествии Гончарова — образ немолодого, любящего комфорт, боящегося неудобств чиновника, который вместе с целым русским мирком в составе более чем четырехсот матросов и офицеров совершает кругосветное путешествие, везя с собою свой быт.
Про себя Гончаров говорит как будто мало. Мало он говорит и про матросов. Невозмутимость матросов, отсутствие способности чему бы то ни было удивляться, крепость их быта персонифицированы в фигуре вестового Фадеева и в некоторой мере в фигуре самого Гончарова, который является «героем» путешествия. Свойство этого героя — самому не удивляться, предоставляя все эмоции читателю. Авторское «я» здесь является той обыденностью, которая противопоставляет себя новым явлениям мира. Автор везет с собой свои петербургские впечатления, пейзажи севера и даже воспоминания о докладах в департаменте — все это служит поводами для сравнений.
Второй образ, проходящий через все путешествие, — это образ английского купца, который в черном костюме, с зонтиком в руках присутствует во всем мире, считая себя его владельцем. Эта фигура сперва описана с уважением, а впоследствии с некоторой враждебностью.
Сперва этот образ обобщен и обезличен: «Вот он, поэтический образ, в черном фраке, в белом галстуке, обритый, остриженный, с удобством, то есть с зонтиком под мышкой, выглядывает из вагона, из кеба, мелькает на пароходах…»
Это образ человека-машины, самодовольного мещанина, который доволен тем, «что он выгодно продал на бирже партию бумажных одеял, а в парламенте свой голос…» (2,64).
Гончаров не идеализирует капиталистическую Англию — он говорит о могуществе купца мистера Домби. Англия представляется ему более благоустроенной, чем счастливой.
