Абу Али ибн Сина - Избранное

Кто на земле блаженств не ищет, тот[2]
Их в небесах навечно обретет.

Нам воздержанье, венчанное вздохом,
При жизни очищение дает.

И в рай однажды вступит, кто поодаль
Здесь оставлял страстей водоворот.

И ангелов у ног своих увидит,
Кто отрешится от земных забот.

А ты, моя красавица, я знаю,
Стремишься поступать наоборот.

Тебе от наслаждения отречься
Жизнь, полная соблазна, не дает.

Земная радость – это лишь мгновенье
Пред вечностью, которая нас ждет.

Уединись, как Бу Али.[3] Мгновенье
Предпочитать бессмертью не расчет.

На свете был я несколько деньков,
Прошел сквозь бурю логово песков,

Над мудрецом смеялся и при этом
Невежду возносил до облаков.

Ничтожно льстил и гневу предавался,
Теперь душа грязнее каблуков.

И пламень, что из сердца высекал я,
Кропил слезами, как из родников.

Избавиться от дьявольских страстей я
Не в силах был, как пленник от оков.

Гулял, очей веселья не смыкая,
Но жатва, – норов у нее таков,—
Являясь в срок, под корень косит злаки,
Пришлось пожать все то, что я посеял,
Как в мире повелось с покои веков.

Что делать? Я к своей вернулся сути,
Уйдя от суеты, как от клыков.

Где был – не знаю, а куда исчез я
Не скажет ни один из знатоков.

Прекрасно чистое вино, им дух возвышен и богат,
Благоуханием оно затмило розы аромат.

Как в поучении отца, в нега горечь есть и благодать,
Ханжа в вине находит ложь, а мудрый – истин щедрый клад.

Вино разумным не во вред, оно – погибель для невежд,
В нем яд и мед, добро и зло, печалей тень и свет услад.

Наложен на вино запрет из-за невежества невежд,
Безверием расколот мир на светлый рай и мрачный ад.

Какая на вине вина за то, что пьет его глупец,
Напившись, пустословить рад и, что ни скажет, невпопад.

Пей мудро, как Абу Али, я правдой-истиной клянусь:
Вино укажет верный путь в страну, истин ветроград.

Десять признаков есть у души благородной,
Шесть ее унижают. Быть нужно свободной

Ей от подлости, лжи и от зависти низкой,
Небрежения к близким, к несчастью и боли народной.

Коль богат, то к друзьям проявляй свою щедрость,
Будь опорою им и звездой путеводной.

А впадешь в нищету – будь и сильным и гордым,
Пусть лицо пожелтеет в тоске безысходной.

Краток век, каждый вздох наш быть может последний,
Не терзайся о мире заботой бесплодной,

Смерть играет без устали в нарды: мы шашки,
Мир – доска, день и ночь, как две кости, в руках небосвода.

Былое жилище, ты стерто превратностью жизни,[4]
Затоптано в прах. А кого предавать укоризне

За все, что случилось? Иль, может, надгробие это
Над прахом твоим? Зыбкой памяти черная мета?

Не ты ли, исчезнув, со временем тайною стала?
И прошлое мне эту тайну раскрыть завещало.

Наследую камин разрушенных я водостоков,
Немало по ним дождевых прожурчало потоков.

И камень очажный в ложбинке, что словно украдкой,
Меж холмиков, черной прижался к земле куропаткой.

На нем от огня виден след мне, действительно, вечный.
Такой же в груди остается от муки сердечной.

Былое жилище, ты полнишь, как тучи косматы
Клубились над кровлей я слышались грома раскаты,

Как стрелами небо пронзали веселые грозы?
Пора над тобою пролить им кровавые слезы,

Оплакать всех тех, кого помнят развалины эти,
Безумно любивших и добрыми слывших на свете.

О, если б могли нам о прошлом поведать руины,
Далеких событий пред нами возникли б картины.

Но я утверждаю, что смысла полны и значенья
Безмолвные речи, что к нам обращают каменья.

Поверьте, о многом поведать нам могут руины,
Сослаться могу на свои, для сравненья, седины.

Они говорят, что зазубрился нрав мой, а в слове
Былой остроты не хватает и пылкости крови.

Седины не в радость, но в это же самое время
Надежда все чаще подать нам старается стремя.

Быть самоуверенным в поздние годы опасно:
Себе самому ты ошибкой грозишь ежечасно.

Что вижу я ныне? В упадке и честь, и ученость,
И в прошлом осталася мысли людской утонченность.

Сегодня к тому же не видят в достоинствах проку,
Возносят невежд и легко предаются пороку.

И мир предстает мне обителью знати и черни,
Где хаос и тлен, где пируют могильные черви.

А, может быть, сам он мертвец, преисполненный гнева.
Червей этих жрет, ублажая голодное чрево?

Мир сгинет в грехе иль, как праведник, встанет из праха?
Проведать могу ли я предначертанье аллаха?

К перу припадая, пишу: не стремитесь к богатству
И помните: алчность подобна всегда святотатству.

К перу припадая, еще я пишу на бумаге:
Подобен скоту, кто забыл благочестье во благе.

Жизнь верхом блаженства – лишь может казаться животным
При сытой жратве и хозяйском уходе добротном.

Под пологом синим и тайною звездной цифири
Богаты одни, а другие – мудры в этом мире.

Но с мудрыми разве богатые могут сравниться?
Хоть жребий мне выпал среди богатеев родиться,

На льва похожу я, что в джунглях живет одиноко,
Когда с богачами соседствую волею рока.

На голову выше сородичей прочих не я ли?—
Но это понять хоть один из них может едва ли,

Кого удивят они? Чем они могут гордиться,
И разве цена их с моею ценою сравнится?

Я – дождь благодатный, оии – суховею подобны,
Я – знаньями славен, они – неразумны и злобны.

Перо свою верность хранит мне в мгновенье любое,
Руке не изменит меч острый мой на поле боя.

И в бой я кидаюсь с весельем души беззаботным,
И враг отступает подобно трусливым животным.

И небо от пыли и пролитой крови чернеет,
Хоть за полдень только, а кажется, что вечереет.

Захватим добычу мы, благословляя удачу,
И враг за убитых заплатит нам выкуп впридачу.

Теперь я хочу, соблюдая законы приличья,
Напомнить невеждам, чье слышится косноязычье:

В речах языку нанести вы стремитесь увечье,
Ои мог бы погибнуть, когда б не мое красноречье.

Вокруг знатоки утверждать до сих пор не устали,
Что должен язык говорить лишь моими устами.

Повсюду известна наукой моя увлеченность,
Познанья копье не моя ль заточила ученость?

Учителем стал я всех тех, кто учиться желает,
На гибель невеждам пусть знамя науки блистает,

Да жаль, что судьба не всегда мне дарит свою милость.
Поддержка друзей на укоры сегодня сменилась,

Когда б против рока пойти я решился в гордыне,
Не зная упрека, всего бы добился я ныне.

Не страх за себя ощущал я в иные минуты,
Боялся я вызвать слепое безумие смуты.

И если продлен будет век мой превратной судьбою,
Поверженных в прах я увижу врагов пред собою.

Хоть станут оплакивать люди мои неудачи,
Не буду участвовать в их преждевременном плаче.

И черные тучи моей не закроют дороги.
Меч спрятан в ножнах, но безмолвен до первой тревоги.

Кузнец из железа скует, проявляя упорность,
Коню удила для того, чтоб являл он покорность.

И верится людям, что нити есть волосяные,
Которыми рты зашивают в годины иные.

При жизни пророка и первых наследников веры
Бестрепетно овцы паслись возле львиной пещеры.

Собой справедливость венчала и землю, и воды,
И не враждовали тогда меж собою народы.

А ныне вражда, как зима, воцарилась повсюду,
А скорбная доля досталась бесправному люду.

Давайте память воздадим всем жившим здесь когда-то,
И наши слезы посвятим ушедшим без возврата.

Был краток их нелегкий век, что натрудил им руки,
А как печалимся давно мы в горестной разлуке!

Нельзя жалеть, чтобы вокруг все было так, как было,
Унять вращающийся круг какая может сила?

Ничто не вечно под луной, смысл бренности не скроешь,
Зачем сокровища копить – не станет и сокровищ.

Моим хулителям, друзья, поведайте при встрече,
Что буду без обиняков к ним обращать я речи.

И от решенья своего не отступлюсь, ей богу,
Его не зря я оседлал, как скакуна, в дорогу.

Начнем молиться иль вновь в слезах над словом дышим,
Мы снова недругов своих не видим и не слышим.

Когда я плакал о Суде,[5] то слез моей кручины
С ресниц немало пролилось на скорбные руины.

И поднял я глаза свои, склоненные, как лозы,
И сердцу лить я приказал невидимые слезы.

Где превратилися во прах былого дома стены,
Еще я сердцу приказал не совершать измены.

Подруги милые Суда – прекрасные созданья,
Но сердцем овладеть моим явилось к ним желанье.

Они старались в него вселить любви тревогу,
Но в сердце бедное мое закрыл я им дорогу.

Как мой наветчик нн силен, он не имеет мочи
Десницу дня укоротить или десницу ночи.

Душою чуток я всегда, как истый мусульманин,
Но бедный слух мой, что не глух, наветами изранен.

И седина меня корит, все приложив старанья,
И ежедневно говорит о пользе воздержанья.

Хоть соглашаюсь всякий раз я с грустной сединою,
Не в силах молодость забыть под желтою луною.

Моей не рано ль седина прельстилась головою,
И привечает только мрак, гнездясь над ней совою?

И седины все чаще мне слышны напоминанья,
Что как ни пыжусь, отвратить не в силах увяданья.

Похоже, скряга из угла, став тощим, как бумага,
Меня поносит лишь за то, что я, как он, не скряга.

Подслеповатый бросив взгляд, как будто бы из щели,
Меня считает он не тем, кто есть я в самом деле.

Он говорит, что у меня, как сито, руки в дырах,
А эти руки столько раз поддерживали сирых.

И добавляет: «Вижу я, ты постарел, мошенник,
Хоть проку нет тебе в деньгах, а ты все жаждешь денег.

Хоть ты уже, как лунь, седой, ни словно подаянья
Утехи просишь молодой, в порыве упованья».

Хоть я увенчай сединой, смотрю на жизнь иначе.
И в ней, чем больше раздаю, тем становлюсь богаче.

Меня чернят молвой худой за пламень страсти поздней,
Мол, надо деве молодой моих бояться козней.

Но прибегать не привыкать клеветникам к обману,
И той, что встретится со мной, я делать зла не стану.

Слоном от века верблюжат пугают повсеместно,
А слов ни в чем не виноват, что каждому известно.

Желанья твоего не спросит седина
И в должный срок, как снег, появится она.

Коль хочешь скрыть ее – покрась иль остриги,
Но что ушла она, ты сам себе не лги.

И если седины возник лишь первый след,
А ты, как от беды, кричишь на целый свет.

В смятении каком окажешься, когда
Вся голова твоя окажется седа.

Зеленую листву пленительных утех
Холодный ветер в срок срывает, как на грех.

На жизненном пути не избежать утрат
И знай, на нем цветут не только розы, брат.

Превратна наша жизнь я путник не одни,
Уйдя, порос травой задолго до седин.

Быть алчным стерегись, и, сохраняя честь,
Не требуй от судьбы ты большего, чем есть.

Знай, будит жадность в нас погибельную страсть,
И кто охвачен ей, тому легко пропасть.

Стяжатели богатств впадают в маету,
При этом обречен их дух на нищету.

Воистину из нас тот муж исполнен сил,
Кто гибельную страсть в душе своей смирил.

И счастье тот познал вдали от суеты,
Кто на мученье шел во имя правоты.

Без меры жрал и пил обжора вечер весь,
Пока не ощутил в своем желудке резь.

Обжора враг себе, а льстец – другому враг,
Он убивает нас, хотя желает благ.

Скользя по волосам, не так ли гребень вот
Из нашей головы с корнями волос рвет?

Ты прочь гони льстеца, а грешника приветь,
Когда клянется он жить благородно впредь.

И, голову сломя, кидаться не спеши
В тот промысел, какой тревожен для души.

Ты юношу наставь, а старика почти,
Виновного юнца со злобой не шерсти.

Ты вспомни, что, когда был молод и удал,
Такие же, как он, ошибки совершал.

И юноше совет ты подавай, любя,
Но старика учить спаси господь тебя,

Совет твой для него, хоть ты в большой чести,
Колючка, что ладонь пронзает до кости.

Завистники во мне старались вызвать гнев,
Но я сдержал себя, его преодолев.

И в придорожный прах отбросил потому
Я каждого из них, подобного дерьму.

И не подняться им из праха никогда,
И выше звезд других взошла моя звезда.

О детстве сны ты видишь до сих пор,
Хоть молодость уже за гранью гор.
Почто, скажи, хоть кудри в седине,
Картины детства видишь ты во сне?

Был в юности ты дьяволу сродни,
Но вешних лет давно померкли дни
И остудить, как пашню, что черна,
Твою башку сумела седина.

И чернокрылых птиц висков твоих
Когтили враз два сокола седых.
Как будто стерлись юности черты,
И словно потерял из виду ты

Возлюбленной жилище, где не слаб.
Когда-то отличался твой рубаб.
Черт юности блистательный чекан
Не седина ли скрыта, как туман?

А дом любимой, в силу торжества,
Собою застит буйная листва.
Седины подают о смерти весть,
А зелень – знак, что жизни вечно цвесть.

Таков закон людского бытия,
В противоборство с ним вступил бы я
И поднял бунт, но он непоборим,
Как путами повязаны мы им.

Судьбы неотвратимость понял я,
Тогда терпимость родилась моя.
Мир совратить, аллах его прости,
Меня пытался с верного пути.

И ошибался, будучи неправ,
Я ложный путь за истинный приняв.

Среди людей живу, дела верша,
Но им моя неведома душа.
В завидной вышине плывет она,
Над подлостью людской вознесена.

И мучялись в догадках сколько раз
Те, кто в слепом невежестве погряз.
Чтоб выяснить, а кто же я такой,
Ученостью смутивший их покой?

Готов больного исцелить всевышний,
В заботе этой я, как врач, не лишний,

И в бейтах[6] вновь, не делан секретов,
Подать обязан несколько советов:

Когда лицом больной от крови пылок,
Пиявки след поставить на затылок.

Ои мало пищи должен есть мясной,
Не пить вина ни капельки одной.

А перед сном тепло не укрываться,
И соком розы утром умываться.

Все исключить от гнева до испуга
И ворот не застегивать свой туго.

Больной, к моим прислушавшись советам,
Здоровым станет, я уверен в этом.