но и терапевта, видно из следующего протокола.
«С лета 1937 г. я работал ассистирующим психологом у двух психиатров в Сан Диего. Во время супервизорской сессии я часто был не согласен с психоаналитической теорией, которой мои работодатели старались меня обучить. Однако, поскольку они вели себя очень авторитарно, я боялся выражать свою противоположную позицию. Я боялся потерять работу, поэтому я в значительной степени подавлял свое мнение. Спустя несколько месяцев этого самоугнетения я начал испытывать тревогу во время супервизии. Я начал принимать терапевтическую помощь от своих друзей. Однако мы только усугубили тревожность, поскольку подходили к ней с позиции психоанализа. Мы пытались вскрыть во мне ранние травмы, которые стали причиной переноса тревоги на супервизоров. Мы анализировали мои детские отношения с отцом и прочее, но безрезультатно. В итоге я погрузился в гиперрефлексию, и мое состояние ухудшалось. Моя тревога дошла до такой стадии на супервизорских сессиях, что мне пришлось рассказать про нее психиатрам, чтобы объяснить свое поведение. Они порекомендовали мне обратиться за личной терапией к психоаналитику, чтобы постичь скрытый смысл этой тревоги. Поскольку я не мог позволить себе такую профессиональную помощь, мы с друзьями усилили свои старания в поисках глубоко скрытого смысла моей тревоги. Мне стало хуже. У меня часто случались сильные приступы тревоги. Мое выздоровление началось на лекции доктора Франкла “Человек в поисках смысла” 8 января 1974 года. Я слушал, как доктор Франкл говорил о трудностях, которые возникают при попытках вскрыть аутентичную реакцию с помощью психоанализа. На этой четырехчасовой лекции я понял, что терапия, которой я подвергал себя, усугубила мою проблему. Возник почти что ятрогенный невроз. Я понял, что мою тревожность вызывало то, что я подавлял сам себя во время супервизорских сессий. Мое несогласие с психиатрами и мой страх выразить его стали причиной такой реакции. Я быстро закончил терапию и почувствовал себя лучше, приняв такое решение. И все же настоящая перемена произошла во время моей следующей супервизорской сессии. На ней я начал открыто выражать свое мнение и несогласие с психиатрами, если оно появлялось. Я не боялся потерять работу, потому что спокойствие духа для меня стало гораздо важнее. Когда я начал открыто высказываться на сессии, я сразу ощутил, что моя тревога отступает. За последние две недели она уменьшилась примерно на 90 %».
Поскольку ноогенные неврозы как таковые, как ноогенные, являются неврозами (как уже говорилось), возникающими «из области духовного», очевидно, что они требуют психотерапии, исходящей «из области духовного». Таковой и видит себя логотерапия.
2.8. КОЛЛЕКТИВНЫЕ НЕВРОЗЫ
В письме Блюеру в 1923 году Зигмунд Фрейд пишет об «этом времени, сошедшем с колеи». Однако и сегодня многие говорят о болезни времени, о болезни духа времени и его патологии. Является ли болезнь времени идентичной тому, чем занимается психотерапия в целом, – неврозу? Может ли время быть больным нервозностью? Действительно, существует книга автора Вайнке под названием Der nervöse Zustand, das Siechthum unserer Zeit («Состояние нервозности – хроническая болезнь нашего времени»). Книга была опубликована в Вене, причем у Хойбнера, в пятьдесят третьем году – не в 1953-м, а в 1853-м. В то время было еще другое правописание. Мы видим, что со временем невроз не утратил своей актуальности.
То, что количество неврозов не увеличилось, их частотность в последние десятилетия остается на одном уровне, а неврозов страха даже стало меньше, смог доказать Хиршман. Изменилась лишь клиническая картина неврозов, поменялась симптоматология: страх отступил на второй план.
Однако не только невротический страх, но и страх сам по себе не стал более распространенным. Фрейан указал на то, что прошлые эпохи, например времена рабства, религиозных войн, сжигания ведьм, переселения народов или больших эпидемий, – что все эти «старые добрые времена» были, конечно, не беспечнее, чем наши. Да, пожалуй, в прошлые столетия было даже гораздо больше страха и больше оснований для него. Получается, что наша эпоха как «век тревожности» ничего принципиально нового в этом смысле не дает.
Мы не можем говорить, что частотность невротических заболеваний возросла. Возросло другое: психотерапевтическая потребность масс, то есть потребность в обращении к психиатру со своими духовными нуждами.
То, что процент эндогенных психозов удивительно константен, известно. Колебаниям подвержено только количество госпитализаций в психиатрических больницах. Это имеет свои понятные причины. Например, в Венскую психиатрическую больницу Штейнхофа в 1931 году поступило максимальное количество пациентов (более чем за сорок лет) – 5000, а в 1942 году было отмечено их минимальное количество – примерно 2000. Это легко объяснить: в 1930-е годы, во времена экономического кризиса, близкие пациентов по понятным экономическим соображениям пытались отправить их в психиатрические лечебницы на максимально длительный срок, да и пациенты были этому рады, поскольку получали крышу над головой и теплую пищу. По-другому ситуация обстояла в начале 1940-х: по опять же понятным причинам, из-за оправданного страха перед эвтаназией, больных как можно скорее забирали домой, или как можно скорее выписывали, или же вообще не помещали в закрытые лечебные учреждения.
Изменилась не только клиническая картина неврозов, и не только их симптоматология стала иной. Подобное мы наблюдаем и с психозами (Хайнрих Кранц). Так, обнаружилось, что больные с эндогенной депрессией сегодня реже страдают от чувства вины; на передний план выходит забота о трудоустройстве и работоспособности. Эти темы сегодняшней эндогенной депрессии (Орелли), вероятно, проявляются исключительно потому, что они являются заботой среднестатистического человека.
Говоря об этиологии болезни времени, утверждают, что именно темп современной жизни делает людей больными. Социолог Хендрик де Ман объясняет это так: «Темп нельзя ускорять безнаказанно, выйдя за определенную границу». То, что человек не перенес бы увеличение скорости при передвижении на машинах, то есть не был готов к техническому прогрессу, – это не новое, но ложное предсказание. Когда в прошлом веке поехали первые поезда, крупные специалисты в области медицины того времени считали, что человек не сможет выдержать ускорение, связанное с передвижением по железной дороге, не заболев. И еще несколько лет назад высказывались сомнения на счет того, безопасно ли летать на самолете со сверхзвуковой скоростью. Мы видим – то есть мы видим это сейчас, – насколько прав был Достоевский, когда определил человека как существо, которое ко всему привыкает. Таким образом, ритм современной жизни ни в коем случае не может рассматриваться как причина болезни времени, как причина болезни в принципе. Я бы даже осмелился утверждать следующее: ускоренный ритм сегодняшней жизни представляет собой своего рода попытку самоисцеления, пусть даже неудачную. Стремительный ритм жизни можно на самом деле легко объяснить, если мы увидим в нем попытку оглушить самого себя. Человек бежит от ощущения внутренней пустоты и безысходности, и в этом бегстве он погружается в суету. Жане приписывал невротику, которого называл психастеником, так называемое sentiment de vide, чувство бессодержательности и пустоты. Что ж, это чувство пустоты существует также и в переносном смысле, я имею в виду ощущение экзистенциальной пустоты, ощущение бесцельности и бессодержательности бытия. Современный человек часто ощущает то, что, вероятно, лучше всего можно описать словами из «Эгмонта» Гёте: «Куда летим – кто знает? И едва ли вспоминает, откуда» [190]. Мы можем добавить: чем меньше он осознавал цель своего пути, тем больше он ускорялся, идя по нему.
Ощущение экзистенциальной пустоты, бесцельности и бессодержательности бытия мы назвали экзистенциальной фрустрацией, нереализованной волей к смыслу. Эту волю к смыслу мы противопоставили воле к власти, которую по праву выделила индивидуальная психология Адлера в форме стремления к признанию. Волю к смыслу мы также противопоставили еще одной воле – воле к удовольствию как форме принципа удовольствия, в господстве которого так убежден психоанализ Фрейда. Мы видим, что именно тогда и там, где воля к смыслу остается нереализованной, воля к удовольствию служит тому, чтобы заглушить экзистенциальную несостоятельность человека, по крайней мере для его сознания. Иными словами, воля к желанию выходит на первый план только тогда, когда человек остается пуст касаемо его воли к смыслу. Только в экзистенциальном вакууме буйствует либидо.
