Миг эмоций прошел. Продолжается хирургическая операция. Продолжается рукодействие. Я отжимаю правый купол диафрагмы книзу, а легкое кверху. Мои помощники удерживают эти органы, чтобы они не мешали мне работать на позвонках. Вот открылось и стало доступным для обзора место болезни. В гармоничной красоте анатомического построения тел позвонков и покрывающих их тканей видны отчетливые отклонения, явные признаки болезни, цветущей, таящей в себе приговор…
Из тел нижних грудных позвонков в виде шляпки сочного гриба выстоит кпереди опухолевидное образование, выпятившее над собой вперед покрывающую тела позвонков плевру. Обычно очень тонкая, совершенно прозрачная пленка у этой больной утолщена. Обычно не содержащая кровеносных сосудов плевра над опухолевидным выпячиванием имеет огненно-красный цвет от большого количества пронизывающих ее мелких кровеносных сосудов. Она воспалена — это ее ответ на вредность, на болезнь. Огненно-красный цвет, цвет пожара! Окружающие ткани полыхают. Под плеврой я угадываю более крупные кровеносные сосуды, которых у здорового человека в этом месте не должно быть, не бывает. Это сосуды, которые питают ткань опухоли — паразита, уничтожающего огромное количество питательных веществ и энергетических ресурсов организма больного человека и отравляющего этот организм продуктами своей жизнедеятельности.
Кажется, я проиграл. Ошибки не состоялось. Опухоль… Безысходность… Цепляюсь за последнюю надежду… Микроскоп… Может, все же я ошибаюсь? Может быть, все же это не опухоль в биологическом смысле этого слова? Может быть, это своеобразный гнойник, маскирующийся под опухоль? Какое было бы счастье, если вот сейчас я проколю, как мы говорим, пропунктирую, толстой иглой, насаженной на шприц, эту самую опухоль, и вслед за вытягиваемым поршнем в шприце покажется гной?! Как бы это было здорово! Ведь это бы в корне изменило судьбу оперируемой.
Увы! В шприце вслед за поршнем появилась алая кровь…
Теперь надежда только на микроскопическое исследование. Содержимое шприца исследуется под микроскопом. Обнаружены клетки так называемого гипернефроидного рака, одной из наиболее злокачественных разновидностей раковых заболеваний, исходящих из надпочечника.
Надежда на ошибку иссякла. Я понимаю, что не могу вылечить ее, мою пациентку. Она погибнет от неизлечимой болезни. На всем свете не существует сегодня способа, могущего вернуть ей перспективу на здоровье и жизнь. Как же трудно примириться с тем, что эта двадцатисемилетняя женщина должна погибнуть. Я удалю эту опухоль, а она все равно погибнет. И очень быстро. Погибнет от других очагов опухоли, которые возникнут из клеток, рассеянных по всему организму. Я уберу эту обнаруженную мною опухоль только для того, чтобы она не сдавила по мере своего быстрого роста спинной мозг и не усугубила и без того тяжкие страданья…
Через три месяца ее не стало. Выдержка и внешнее спокойствие не покидали ее до последнего момента. Ничем она не выразила ни своих физических, ни своих моральных страданий. Ее муж так ни разу и не приходил к ней.
А несправедливость, жизненная несправедливость в отношении Бориса Александровича?
Это был очень большой, очень приятный, располагающий к себе красивый мужчина, внешне полный сил и энергии — врач-онколог по специальности. Он был одним из руководителей научно-исследовательского института онкологии…
Впервые я услышал о нем от его жены. Дело происходило так. Я находился в командировке в Москве. В один из перерывов между заседаниями ко мне подошла женщина средних лет с просьбой уделить ей несколько минут. Ее внешний вид — тревожные, озабоченные глаза, желтизна в общем-то молодого лица, скорбные складки в уголках рта, некоторая небрежность в прическе и одежде — говорил о тревоге, которая гложет ее, о заботе, о беспокойстве… Это я почувствовал сразу и понял сразу, глядя на нее. Интуиция не обманула меня. Так оно и оказалось.
Она назвала свою фамилию. Представилась профессором, заведующим кафедрой одного из медицинских институтов крупного южного города. Рассказала, что ее муж, врач, болен в течение последних трех месяцев, что его беспокоят боли в шее, что проводившееся до настоящего времени лечение улучшения не дает, что ей посоветовали обратиться ко мне, что, узнав о том, что я буду в Москве, она и приехала сюда, чтобы повидаться со мной. На не очень качественных рентгеновских снимках я увидел разрушение тела одного из нижних шейных позвонков. Ни сам рентгеновский снимок, ни рассказ о жалобах больного не позволяли даже приблизительно решить, что же у него случилось, чем он заболел.
Я сказал, что нужно детальное обследование, что я охотно выполню ее просьбу и помещу Бориса Александровича (так звали больного) в клинику для обследования, без которого не могу сказать чего-либо определенного.
На этом мы расстались.
Через несколько дней после этой встречи я вернулся домой, в клинику.
А вскоре приехал и Борис Александрович. Вот тогда-то я и увидел его впервые. Тогда он был большим, красивым, обаятельным, сильным и жизнерадостным, несмотря на то, что ему уже был вынесен приговор… Болен он был безнадежно… Он этого не знал. Я предполагал.
Он не узнает об этом до последней минуты. Не поверит в это. Такова уж психология больного человека. Человек не думает о худшем. Не верит в то, что это худшее может случиться с ним. С кем угодно, но не с ним. Таков в большинстве своем человек. Такова его психология. Это благодатное защитное свойство психики человека, попавшего в беду, захваченного намертво неизлечимой болезнью, скрашивает и облегчает последние дни его существования…
Потом я встречусь с Борисом Александровичем еще раз… Но об этом позже, потом.
Борис Александрович был помещен в палату. Потянулись нудные и тяжелые для больного, но крайне нужные и важные дни обследования. Множество различных анализов, различные рентгеновские снимки и методы обследования, расспросы, осмотры, еще раз осмотры и еще, и еще, и еще…
Часто и подолгу я беседовал с Борисом Александровичем. Вначале это были просто беседы врача с пациентом, а потом они как бы перешли эту условную границу. Он, Борис Александрович, заинтересовал меня как человек, как врач, да не просто врач, а врач-онколог, который повседневно сталкивался с безнадежными больными. И вот теперь он болен сам. Может быть, болезнь его окажется неизлечимой… Скорее всего так…
Незаурядный ум, доброта, сердечность, внимание к людским судьбам — такими качествами был наделен мой пациент. Хороший специалист, отлично ориентированный в своей специальности, наделенный большими и разносторонними знаниями, блестящий клиницист, хороший организатор — таким я увидел Бориса Александровича. Позже это впечатление подтвердится словами его сотрудников, товарищами по работе, руководителем института, в котором он работал. Отношение к нему его коллег и сотрудников я увижу потом, позже, когда мы встретимся во второй и последний раз…
Живой интерес к окружающему, к моей специальности, от которой ранее он был весьма далек, к судьбам окружающих его больных людей, к возможностям моей специальности — вот что характеризовало Бориса Александровича. Он вникал в детали, подробно и, пожалуй, порой дотошно расспрашивал меня о возможностях излечения того или иного из своих соседей, о перспективах их приспособления к жизни, о возможности устранения слишком броских, внешне проявляющих себя признаков болезни, столь характерных для моих ортопедических пациентов. Его интересовало все. И причины наших ортопедических болезней, и частота этих болезней, и судьбы людей, и процент излечимости, и способы и методы лечения, и все прочее.
Несмотря на собственную болезнь, которая, несомненно, беспокоила его и своими чисто физическими проявлениями и особенно перспективами на будущее, на реальность излечения, он принимал самое живое участие в судьбах своих теперешних «коллег» — моих пациентов. Он даже пытался выступать посредником между отдельными из них и мною, теми, которым в силу целого ряда совершенно объективных причин, для пользы их здоровья, я отказал в ненужной им, с моей точки зрения, операции или каком-либо другом методе лечения, которых они добивались во что бы то ни стало. С завидной настойчивостью и убежденностью он доказывал мне их правоту в стремлении добиться любого, пусть самого малого улучшения в своем состоянии, в внешнем облике, в стремлении приблизиться к внешнему виду обычных людей. Все мои доводы против не убеждали его. В этом я усматривал подсознательную защиту им — больным человеком — себя, подсознательное стремление повлиять на меня не только в отношении судьбы своих соседей, но и своей собственной, судьбы больного человека, ждущего излечения и стремящегося к нему. Он жил тревогами своих товарищей по несчастью, их нуждами, их заботами. Постоянно вокруг него группировались мои больные, мои пациенты. Видимо, они искали у него совета, поддержки, а то и утешения.
