У Ганса Кристиана Андерсена описание этой же зимы занимает несколько страниц, где рассказывается, в какие переделки попадал утенок, как его обманывали, и сколько опасностей ему пришлось пережить. Есть там прелестный эпизод, в котором рассказывается, как утенок примерз ко льду, но был спасен добрым крестьянином, который отнес его к себе в дом и отогрел у печки. Когда детишки крестьянина захотели поиграть с утенком, он испугался, решив, что они хотят его обидеть. Он рванулся прочь, замахав крыльями, на пути опрокинул молочный кувшин и в смятении бросился за порог, оставив за собой настоящий хаос. Не так-то легко разглядеть доброту, если ты привык сталкиваться в мире со злом. И не так-то легко поверить в себя, если долгое время никто в тебя не верил.
Когда, наконец, настала весна, утенок нашел пруд с чудными лебедями. Он смотрел на них с восхищением, но думал, что они встретят его с презрением и даже, наверное, убьют. Но тут он решил, что лучше уж пускай его убьют эти прекрасные птицы, чем пережить еще одну такую ужасную зиму. Гадкий утенок Андерсена поплыл навстречу лебедям, не надеясь или почти не надеясь, что они его примут. Он подплывает к ним и ждет, что они его убьют. То есть на самом деле то, что он совершает, — это попытка самоубийства. Но она не удалась. Лебеди не убили его. Ожидая, когда они поступят с ним так, как он думал, он от стыда и страха склоняет перед ними голову и тут видит в воде свое отражение. Чужие лебеди его не убили, они приняли его в свою стаю, и тут он своими глазами увидел, что сам превратился в лебедя.
Именно так это и происходит. Если ты в течение долгого времени привык считать мир печальным местом, а себя — безнадежно больным, то новый выход в свет может оказаться очень резким переходом, связанным с пересмотром всех твоих представлений о том, чего можно ожидать от себя самой, от мира и от других людей. Все для тебя перепутывается. Выражение «свет в конце тоннеля» стало избитым клише, и мне не раз приходилось слышать слова, что какая бы ни царила тьма, а впереди брезжит свет. Но как водителя автомобиля меня удивляет, что никто не вспоминает об опасности ослепительного света. Давно известно ведь, что выход из тоннеля часто бывает особенно аварийным местом, потому что, выехав из тьмы на яркий солнечный свет, ты оказываешься ослепленным и теряешь ориентацию. Это не значит, что езда при дневном свете труднее; при дневном свете, действительно, легче ездить, но переход иногда бывает слишком резким.
Ежедневно, на протяжении многих лет я находилась в окружении платных помощников. Шесть или семь лет моей жизни прошло в таких условиях, когда, за исключением ближайших родственников, я не встречалась ни с кем, кто общался бы со мной задаром, добровольно и бесплатно. Это как-то подействовало на мое представление о самой себе. Некоторые из платных помощников были высокомерны, равнодушны или бесцеремонны, хотя большинство такими не были.
Подавляющее большинство проявляло уважительное отношение, понимание и профессионализм, или, во всяком случае, старались вести себя в таком духе. Большинство старалось поддерживать во мне высокую самооценку, а многие говорили мне также, что у меня много достоинств, что я хороший человек и т. д. Это помогало, но лишь немного. Сколько бы ни говорили мне сиделки и терапевты, какая я молодец, это мало что для меня значило, поскольку правда состояла том, что им требовалась плата за каждую минуту, которую они проводили со мной, а если они уделяли мне сколько-то сверхурочного времени задаром, то на следующую неделю наше общение на столько же сокращалось. Так много ли стоили в таких условиях их слова? И чего же тогда я стоила на самом деле?
Я часто казалась себе чем-то вроде клиента проститутки. Я разговаривала с людьми, получала от людей человеческое внимание за деньги. Это была их работа, им за нее платили, и при всей унизительности такое положение было надежным. Платные помощники были надежны. На положенный промежуток времени. Я не рассчитывала на любовь и симпатию с их стороны, не ждала, что они будут беспокоиться обо мне, или что я представляю для них что-то особенное, но в то же время я знала, что мне не откажут во внимании и не отмахнутся от меня. Однако вернуться после стольких лет в общую жизнь, поверить, что люди согласятся общаться со мной задаром ради чистого удовольствия, было для меня очень непростым шагом. Ну, как, скажите на милость, мне было поверить в такое? И тут предстояло решить очень сложную дилемму. Ведь служащие — это служащие, и тут полагается проводить четкую грань между работой и частной жизнью. Не настолько четкую, чтобы, придя на работу, перестать быть человеком, но все же достаточно четкую, чтобы не смешивать одно с другим. Я думаю, что, в конечном счете, так лучше и для пациента, и для лечащего персонала.
Пациенту, который пришел лечиться, требуется именно то, зачем он пришел, то есть лечение, и, если примешивать к этому что-то другое, например, дружбу или частную жизнь или что-нибудь еще, дело слишком запутывается, и это может помешать лечению. Однако это не значит, что возникающую дилемму нельзя облечь в слова, поскольку иногда возникает насущная необходимость как-то обозначить роли. «Ты мне симпатичен, и если бы мы встретились при других обстоятельствах, мы наверняка могли бы подружиться, но в данный момент это, к сожалению, невозможно, потому что я обязан заботиться о твоем здоровье и лечении». Или как-нибудь еще в этом роде. Это не обязательно решит проблему, но ведь и действительность такова, что не всегда все проблемы легко решаются. Но можно, по крайней мере, это обсудить.
Другая проблема, связанная с возвращением в обычный мир, связана со стигматизацией и дискриминацией. И это тоже двоякая проблема, поскольку дискриминация может действовать как извне, так и изнутри. Люди могут смотреть на тебя сверху вниз из-за того, что ты — другая, но может случиться и так, что ты от страха перед таким отношением начинаешь видеть то, чего на самом деле нет. В одном эксперименте, проведенным в 1993 г. Мейджором и Крукером (Major a. Crooker), нескольким женщинам был наложен на лицо грим, изображающий большие, уродливые шрамы. Им дали посмотреть на себя в зеркало и сказали, что им предстоит провести в таком виде беседу с незнакомыми людьми. Перед тем, как женщины отправились на встречу, им наложили еще один слой защитного увлажняющего крема и под этим предлогом удалили искусственные шрамы, не предупредив об этом женщин.
Затем они отправились на беседу. После беседы женщин спросили, как она прошла. И хотя ни у одной на лице не было видимых изъянов («шрамы» были уже удалены), многие из них рассказывали о том, что они подверглись со стороны собеседника тем или иным формам дискриминации, и даже смогли точно рассказать, какие слова и действия собеседник использовал с целью нанести оскорбление. В этом случае не понадобилось никакого реального повода, женщины просто знали, что принадлежат к группе, подверженной дискриминации, и этого оказалось достаточно для того, чтобы они почувствовали себя жертвами дискриминации. Точно так же, как утенок «знал», что лебеди заклюют его до смерти, и как я «знала», что никто не захочет общаться со мной задаром. Мы много чего можем «знать» таким образом, но не обязательно наше знание соответствует действительности.
Это, конечно, вовсе не означает, что пациенты с психическими заболеваниями никогда не сталкиваются с дискриминацией. Дискриминация существует. Несколько раз я на себе испытала плохое или несправедливое к себе отношение из-за того, что эти люди знали о моем прошлом, но это были совершенно исключительные случаи. В подавляющем большинстве, узнав о моей болезни, люди — например, мои коллеги — вели себя дружелюбно, по-человечески и вполне профессионально. Кого-то это иногда тревожило, кто-то чувствовал себя неспокойно или неуверенно, но большинство вело себя дружелюбно. Утверждая, что дискриминация все-таки существует, я имею в виду другую ее разновидность, косвенно выражающуюся в распространенном предубеждении, согласно которому я не могла выздороветь. Оно встречается главным образом в двух вариантах: «Ты по-прежнему больна» и «Ты никогда не была больна». Оба мне одинаково не нравятся.
Вариант «Ты по-прежнему больна» всегда застает меня врасплох, потому что исходит он обычно от милых, симпатичных людей, людей, которые мне приятны, с которыми мне приятно быть вместе. Как правило, эти люди неоднократно говорили мне, что питают ко мне уважение как в человеческом, так и в профессиональном плане, и я чувствую, что они говорили это искренне. И вдруг, откуда ни возьмись, появляются вопросы: какими медикаментами я пользуюсь, есть ли у меня специально выработанные стратегии для того, чтобы отличать галлюцинации от настоящих людей, и каким правилам поведения я следую, чтобы предотвратить возможный рецидив. Признаюсь, что мне стоит большого труда не рассмеяться, когда люди спрашивают меня или просто констатируют как нечто известное, что я, по-видимому, должна придерживаться в жизни тщательно организованного и структурированного режима. Нет, это вовсе не мой стиль жизни! Мне трудно представить себя рабой сверхструктурированной жизни, полностью подчиненной рутине. Так же дико мне слышать вопросы о медикаментах и галлюцинациях. Я знаю, как работали мои функции под влиянием медикаментов и когда я была в психотическом состоянии. Это было бы совершенно несовместимо с той жизнью, той деятельностью и теми вызовами, которые встают передо мной сегодня. С ними я бы просто не справилась.
