Я покраснел так густо, как никогда в жизни. Я мог предполагать, что угодно, но никогда не думал, что могу получить женскую палату. Не могло быть ничего хуже этого.
— Так вы согласны? — спросил Чуднов, сощурившись от улыбки.
Я чувствовал, что пять пар женских глаз смотрят на меня. Не помню, куда смотрел я.
— Ваше слово — закон. Вы главный врач, — сказал я.
— Екатерина Ивановна обещала никому нас не отдавать — ни врачам, ни студентам. Это ее палата, а мы ее подопечные, — сказала одна из больных, по виду учительница.
Она бросила мне спасательный круг, и я был ей благодарен за это.
— Придется подумать, — сказал Чуднов. — Зайду к вам минут через пять. — И, обхватив меня за плечи своей полной теплой рукой, повел к двери.
В коридоре он спросил:
— Напугались?
— Не очень, но все же… лучше иметь дело с мужчинами.
— Вы не женаты?
— Нет, конечно. — Я хотел бы сказать ему, что женитьба вообще не для меня, потому что красивая девушка за меня не пойдет, а некрасивая мне самому не нужна.
Чуднов привел меня в первую палату. Я сразу воспрянул духом, увидев мужские лица, Мужские глаза: они не приводили меня в смущение. Показывая на меня рукой, Чуднов сказал больным:
— С сегодняшнего дня вас будет лечить Игорь Александрович.
Я был благодарен ему за то, что он обошелся без упоминания моей фамилии.
— Игорь Александрович будет работать под моим непосредственным руководством. Он сам будет назначать лечение и сам же будет выполнять некоторые процедуры. Надеюсь, все ясно, товарищи?
— Если под вашим чутким руководством, мы не возражаем.
— Пущай лечит, была бы польза.
— Надеюсь, все будет хорошо, — сказал в заключение Чуднов.
Мы вышли в коридор:
— На новенького больного — он у окна лежит — заполните историю болезни, а на других запишите только дневники. Что будет непонятно, спросите. Меня найдете в отделении или в кабинете главного врача, на первом этаже.
— Хорошо, Михаил Илларионович.
— Да! — спохватился Чуднов. — Все инъекции, вливания, клизмы и прочие процедуры старайтесь делать сами, если даже умеете. Повторение — мать учения. Особенно в нашем деле. Ведь не зря говорят, что врач не, имеет права ошибаться. Согласны?
— Как тут не согласиться! — ответил я.
— Итак, приступайте.
В ординаторской сестра Валя подала мне папку с историями болезней. Папка была потертая, с чернильными кляксами, а внизу была свежеприклеенная белая полоска бумаги с очень красивой надписью «Игорь Александрович Каша».
Валя стояла возле этажерки и, перебирая синие листки анализов, украдкой поглядывала в мою сторону.
— Вы? — Я поднял папку.
— Ага.
— Красиво пишете, — сказал я.
— Ничуть. — Она стояла ко мне боком, в профиль, и я видел, какая она тоненькая и красивая. Носик остренький, очень правильный. Тонкая талия… Нет, такая не для меня!
Сестра пошла к двери, высоко неся голову, и я вспомнил операционную и инъекцию пенициллина, которую она сделала Коршунову.
— Валя, скажите, пожалуйста, пенициллин Василию Петровичу во время операции вы вводили?
Она остановилась возле самой двери.
— Я. А что?
— Просто так.
— Просто так? — переспросила она.
— Мне хотелось знать. Я не видел, чтобы оперирующему хирургу делали инъекции, — сказал я.
— Значит, вы еще многого не видели. — Она скрылась за дверью.
В своей палате я сел к одной из тумбочек и развязал тесемки папки. Бегло просматривал истории болезней. Затем спрашивал у каждого больного о самочувствии, о жалобах. И все это записывал в дневник истории болезни. В палате был один сердечник, один язвенник, один больной с воспалением почек, один с пневмонией. Пятая история болезни была пуста: ни направления, ни диагноза, даже предположительного. Не иначе, тут сам Чуднов постарался, чтобы меня запутать. Лишь в паспортной части я прочел: «Белов Иван Иванович, 49 лет, слесарь, образование 4 класса». Я принес стул и сел возле больного. Красное полное лицо с закрытыми глазами, огромный живот, толстые руки. Ожирение — это было первое, что бросалось в глаза. Он лежал на спине неподвижно — это второе, что я заметил.
— Он все время лежит на спине? — спросил я соседа по койке.
— Да, ему запретили поворачиваться.
«Значит, — подумал я, — подозревают что-то грозное. Инфаркт миокарда?» — мелькнула мысль. Я сосчитал пульс, выслушал сердце и легкие. Больной не просыпался. Потом он открыл глаза и шепотом сказал:
— А, доктор! Ну, как мои дела?
— Мне прежде всего надо поговорить с вами, — сказал я. — Когда вы заболели?
Он, казалось, не слышал моего вопроса. Я повторил:
— Когда вы заболели, Иван Иванович?
— Вчера. Шел с работы часов в десять вечера. Живу я за городом, в поселке, километра три будет отсюда. Стаканчик водки опрокинул в магазине и иду себе как ни в чем не бывало. Километра два прошел, как вдруг что-то ударило в грудь, почувствовал, словно расплавленный металл обжигает. Я аж сел на землю. Руку положил на грудь. И думаю: «Конец мне пришел». А кругом лес, ни одной живой души поблизости. Час сидел или два, не знаю, боль прошла. Я встал и потихоньку побрел дальше. Не сидеть же мне всю ночь в лесу. «Может быть, — думаю, — помощь надо какую-нибудь оказать». Кое-как дошел до дому, очень слабым стал как-то сразу. Есть ничего не хочется. Не впервой выпивал я, надо признаться, люблю, но ни разу со мной такого не случалось. Пришел и лег. Чувствую, опять зажгло каленым железом, левая рука онемела. Говорю жене: «Вызывай „Скорую помощь“». Осмотрел меня — врач он или фельдшер, не знаю, не сказал, в каком он звании, — сделал укол в руку и уехал. В час ночи опять схватило. Дышать стало тяжело. Опять послал жену звонить. Минут через десять приезжают. Уже другой приехал, тоже осматривал, выслушивал. «Забираем вас в больницу. Не возражаете?» Я говорю: «Если нужным находите, везите, жить мне еще хочется, детки малые». Вот привезли, положили.
— Так-так, — сказал я. — Кое-что уже можно предполагать, но нужно сделать анализы и некоторые дополнительные исследования.
— Так разве же я против! Делайте, — сказал он.
Я пошел искать Чуднова. Он был в кабинете главного врача. Возле кабинета ждали приема четыре человека, но я, пользуясь тем, что был в халате, прошел беспрепятственно. Вошел и остановился, ожидая, пока Чуднов освободится.
Женщина со слезами на глазах просила пропустить ее к сыну, с которым вчера случилось несчастье. Он поехал на мотоцикле и разбился.
— Вы подумайте, доктор! Мальчик в двадцать лет потерял ногу, — говорила она. — А Золотов, ваш заведующий, этого не понимает, не пускает к сыну. Я не могу ждать воскресенья.
— Ничего пока вам не обещаю, — сказал Чуднов. — Мне нужно увидеть, в каком состоянии ваш сын, и нужно поговорить с заведующим отделением. Прошу вас посидеть возле кабинета… Слушаю вас, Игорь Александрович.
Я сказал, что у Белова, наверно, инфаркт миокарда. Надо бы снять электрокардиограмму. Чуднов одобрительно кивнул и придвинул мне листок бумаги. Я написал направление, он прочел, вычеркнул половину слов. Я переписал. Он снова прочел и сказал:
— Вот теперь понятно и нет лишнего. В кабинете будете — наблюдайте, Игорь Александрович, как там все делается.
Я рассказал Чуднову, чем думаю лечить Белова, если диагноз подтвердится. Чуднов согласился со мною.
— Первое впечатление о вас у меня хорошее, — сказал он. — Но не зазнавайтесь.
Я был на седьмом небе. Первая похвала была приятна и ко многому обязывала.
В сестринской я нашел Валю, она сливала в раковину воду из стерилизатора.
Я спросил, где находится электрокардиографический кабинет. Она сказала. И вдруг спросила:
— А направление подписано врачом?
— Я подписал. Думаете, я расписываться не умею?
Она засмеялась. Щеки у нее были румяные, а кожа нежная, как у маленьких детей.
— Но вы же еще не врач.
— А я сам буду снимать ЭКГ!
— Желаю вам успеха, Игорь Александрович. — Она поджала губки, улыбаясь.
В конце коридора на последней слева двери надпись под стеклом: «Кабинет функциональной диагностики». Я постучал и вошел. За столиком сидел врач лет сорока в распахнутом халате. У него была широкая грудь и массивное лицо. Он прочитал направление, подписанное Чудновым.
— Очень хорошо, садитесь. Сейчас сделаем.
Он спросил, как меня зовут.
Я сказал свое имя-отчество и спросил, как зовут его. Он назвался Леонидом Мартыновичем.
— Вас интересует, как снимается ЭКГ?
— Даже очень, — сказал я.
Мы пошли в палату к Белову, захватив с собой электрокардиограф.
Минут через десять мы возвратились в кабинет. Леонид Мартынович погасил свет и начал проявлять пленку. Потом он повесил ее на веревочку сушиться и стал расшифровывать — пока для себя. Я тоже смотрел на зубцы. Наконец я услышал голос Леонида Мартыновича:
