►…первым переложил эолийскую песнь на италийские лады.
То есть — ввел в латинскую поэзию эолийские метры.
У Маяковского причин гордиться тем, что он ввел в отечественную поэзию новые метры, было не меньше, чем у Горация. Но те памятники, — рукотворные и нерукотворные, — которые воздвигли себе его предшественники, его не прельщали:
Мне наплевать
на бронзы многопудье,
мне наплевать
на мраморную слизь.
Сочтемся славою…
Однако у поэтов, как уже было сказано, свой счет, свое представление о том, что уцелеет из того, что было ими сделано при жизни. Кого из современников, собратьев по перу, «поглотит медленная Лета», а кто из них останется.
Ахматова так объясняла, почему Маяковский останется в русской поэзии:
► Ахматова всегда интересовалась поэмой как особым жанром и часто о ней говорила… Заметила, что «Евгений Онегин» надолго остановил развитие (она легко употребляла это слово и не имела против него возражений) поэмы — все приступавшие к ней невольно подражали готовому образцу: «Большой поэт перегораживает течение поэзии, как плотина…» Первым вырвался из-под влияния «Евгения Онегина» Некрасов в «Кому на Руси жить хорошо». Про Маяковского она сказала, что он останется в русской поэзии, потому что дал новую форму поэмы.
(Надежда Мандельштам. «Вторая книга». М., 1999, стр. 433)Юрий Олеша величие Маяковского, его мандат на бессмертие видел совсем в другом:
► Я несколько раз предпринимал труд по перечислению метафор Маяковского. Едва начав, каждый раз бросал, так как мне становилось ясно, что такое перечисление окажется равным переписке почти всех его строк.
Что же лучше? Не представление ли о том, что можно, опираясь о ребра, выскочить из собственного сердца?
Я столкнулся с этой метафорой, читая «Облако в штанах», совсем молодым. Я еще не представлял себе по-настоящему, что такое стихи… Так вот какая она бывает, поэзия! «Выскочу! — кричит поэт, — выскочу, выскочу!»
Он хочет выскочить из собственного сердца. Он опирается о собственные ребра и пытается выскочить из самого себя!
Странно, мне представились в ту минуту какие-то городские видения: треки велосипедистов, дуги мостов — может быть, и в самом деле взгляд мой тогда упал на нечто грандиозно-городское… Во всяком случае, этот человек, лезущий из самого себя по спирали ребер, возник в моем сознании огромным, заслоняющим закат…
(Юрий Олеша. «Ни дня без строчки»)Есенин…
Этот тоже цену Маяковскому знал. Вон даже Лилю, оказывается, при встречах называл «Беатрисочкой», соотнося возлюбленную Маяковского с Дантовой Беатриче, а его самого, следовательно, с самим Данте. Но при этом постоянно его третировал, называл бездарью, болезненно отзывался на каждую похвалу, которой Маяковский удостоивался от кого-либо из тех, с чьим мнением он, Есенин, привык считаться:
► Посмотрите, что пишет… Евгений Замятин в своей воробьиной скороговорке «Я боюсь» № 1 «Дома искусств».
Вероятно, по внушению Алексея Михайловича он вместе с носом Чуковского, который ходит, заложив ноздри в карман, хвалит там Маяковского, лишенного всяческого чутья слова. У него ведь почти ни одной рифмы с русским лицом, это — помесь негра с малоросской (гипербола — теперь была, лилась струя — Австрия.)
(С. Есенин — Р. В. Иванову-Разумнику. Май 1921)Если верить этому отзыву (а как ему не верить?), к звуку поэзии Маяковского Есенин глух. Этот звук ему чужой.
И все-таки…
ПЕРЕКЛИЧКАЛегко представить себе Есенина, сероглазого рязанского паренька, попадающего в восьмидесятых годах в Петербург и сразу увлекающегося «гражданскими идеалами»… Вместо этого он попал к мечтателю Блоку и озорнику Маяковскому… Блоковское влияние признают в Есенине все, влияние Маяковского как будто не замечается. Может быть, это происходит оттого, что маяковщиной заражено огромное количество русских молодых стихотворцев, все орущее, дерзящее и ломающееся последнее поколение. Неверно исторически и объективно видеть в рифмованной ругани и выкриках Есенина нечто его личное. Это в нем кричит Маяковский.
(Георгий Адамович. «С того берега»)Улица провалилась, как нос сифилитика.
Река — сладострастье, растекшееся в слюни.
Отбросив белье до последнего листика,
сады похабно развалились в июне.
Но меня не осудят, но меня не облают,
как пророку, цветами устелят мне след.
Все эти, провалившиеся носами, знают:
я — ваш поэт.
Как трактир, мне страшен ваш страшный суд!
Меня одного сквозь горящие здания
проститутки, как святыню, на руках понесут
и покажут Богу в свое оправдание.
Это Маяковский.
А вот — Есенин:
Ах, сегодня так весело россам,
Самогонного спирта — река
Гармонист с провалившимся носом
Им про Волгу поет и про Чека
………………………………………………………
Шум и гам в этом логове жутком,
Но всю ночь напролет, до зари,
Я читаю стихи проституткам
И с бандитами жарю спирт.
Прав, прав Адамович: это в нем кричит Маяковский.
Конечно, Маяковский и Есенин — антиподы. Но антиподами — не без некоторых к тому оснований — Н. Я. Мандельштам называет и Мандельштама с Пастернаком, весьма резонно при этом замечая, что —
►…антиподы помещаются в противоположных точках одного пространства. Их можно соединить линией. У них есть общие черты и определения. Они сосуществуют. Ни один из них не мог бы быть антиподом, скажем, Федина, Ошанина или Благого.
(Надежда Мандельштам. «Воспоминания»)То, что он и Есенин помещаются в противоположных точках одного пространства, Маяковский сознавал и однажды даже выразил, соединив эти две точки линией:
►…у меня была строка:
Вы такое, милый мой, умели.
«Милый мой» — фальшиво, во-первых, потому, что оно идет вразрез с суровой обличительной обработкой стиха; во-вторых, — этим словом никогда не пользовались мы в нашей поэтической среде. В-третьих, это — мелкое слово, употребляемое скорее для затушевки чувства, чем для оттенения его; в-четвертых, — человеку, действительно размякшему от горести, свойственно прикрываться словом погрубее. Кроме того, это слово не определяет, ЧТО человек умел — ЧТО умели?
Что Есенин умел? Сейчас большой спрос, пристальный и восхищенный взгляд на его лирику; литературное же продвижение Есенина шло по линии так называемого литературного скандала (вещи не обидной, а весьма почтенной, являющейся отголоском, боковой линией знаменитых футуристических выступлений), а именно — эти скандалы были при жизни литературными вехами, этапами Есенина.
Как не подходило бы к нему при жизни:
Вы такое петь душе умели.
Есенин не пел (по существу он, конечно, цыгано-гитаристый, но его поэтическое спасение в том, что он хоть при жизни не так воспринимался и в его томах есть десяток и поэтически новых мест). Есенин не пел, он грубил, он загибал…
(«Как делать стихи»)Не является ли этот счастливо найденный глагол («Вы такое загибать умели…») наилучшим выражением того, что объединяет, роднит его самого с Есениным? Ведь не только же литературные скандалы тут подразумеваются, а именно поэтические, стиховые «загибы», ну, а в стихах — кто «загибал» круче, чем он сам?
Цветаевой и Мандельштаму, которые, в отличие от Есенина, поэтическими его антиподами отнюдь не были, он определил место в стане своих врагов. Но странная это была вражда. «Враг ты мой родной!» — обращается к нему Цветаева. А он сам к Мандельштаму: «Как аттический солдат, в своего врага влюбленный». Хороши враги, обменивающиеся признаниями в кровном родстве или влюбленности!
Но современники упорно видели в них только врагов.
* * *
Не только С. И. Липкин запомнил, как Мандельштам — на вечере в Политехническом — назвал Маяковского точильным камнем русской поэзии. Об этом рассказывает еще один мемуарист. Но — в несколько иной тональности:
► После чтения стихов стали подавать записки, которые показали, что в зале не все сплошь доброжелатели, а есть и подковырники. Осип Эмильевич давал ответы на записки спокойно и точно. Но вот он прочитал: «Как относитесь Вы к Маяковскому?» Наступила пауза, и пауза злая. Никто не сомневался, что Мандельштам не будет лгать. И похоже было, что Мандельштама «срезали». Вдруг неожиданная реплика Мандельштама: «Маяковский — точильный камень нашей поэзии». Овации, которыми аудитория встретила эти слова, можно сравнить только с победой чемпиона в трудном матче.
