Образ разлуки в этом стихотворении определен, во-первых, мифологизированным образом цыганки — чужой (из другого мира), крадущей и обманывающей, знающей то, что неведомо обычным людям, связанной с миром потусторонним (ср. ведьма 'ведающая'); во-вторых, мифологическим представлением о том, что вихрь — это воплощение нечистой силы; в-третьих, мифологической отнесенностью лихорадки и, наконец, фразеологическим сочетанием желтая лихорадка. В других произведениях, где образ цыганки дан как символ свободолюбия, цыганка названа черноглазой и синеокой. Последняя строка цитированного стихотворения («Ты нынче зовешься Мариной, — разлука!») связывает образ этой мифологизированной цыганки с образом лирического субъекта М. Цветаевой, что соотносится со стихотворением о «желтоглазом предке» (см. с. 63).
Воображаемый предок в стихотворении мифологизирован: в традиционной народной культуре, восходящей к язычеству, мир предков — это мир потусторонний, «желтоглазый предок» в стихотворении наделен атрибутами перевернутого поведения; мифологические представления связывают музыканта с нечистой силой. М. Цветаева подчеркивает, что этот предок, скрипач, не играющий на скрипке, — музыкант не по форме, не по внешним обстоятельствам, а по существу, как она — поэт по своей сути независимо от наличия или отсутствия стихов. Стихотворение это относится к тому периоду, когда героиня молодой Цветаевой «надевает разные личины и примеряет разные костюмы» (Орлов 1965, 29) в поисках наиболее сильной и эмоциональной формы для выражения страстности, независимости, противостояния любому стереотипу. Почти в то же время (в тот же период творчества) слово желтоглазый превращается у Цветаевой в элемент бранного выражения, как это обычно и бывает с номинацией отрицательных мифологических персонажей:
Укатила в половодье
На три ночи.
Желтоглазое отродье!
Ум сорочий! (С., 84).
Характерно, что семантика желтого цвета как знака социальной внеположенности служит базой для образования фразеологизмов желтый дом, желтый билет и многих других — через знаковую желтую окраску соответствующих реалий.
Оппозиция «золотой — серебряный»
Цветообозначения золотой и серебряный в контексте творчества М. Цветаевой представляют собой замкнутую бинарную оппозицию, в которой обозначение серебряного маркировано по признаку движения, динамики. Общим семантическим компонентом золотого и серебряного является их блеск, но блеск золота представлен в художественной системе М. Цветаевой как статичный признак, а блеск серебра как признак динамичный. Образы, связанные с серебром — ручьи, скольжение:
Березовое серебро,
Ручьи живые! (И., 203);
В смертных изверясь,
Зачароваться не тщусь.
В старческий вереск,
В среброскользящую сушь (И., 201).
Статичный характер золотого цвета обнаруживается в следующих контекстах:
Персефона, зерном загубленная!
Губ упорствующий багрец,
И ресницы твои — зазубринами,
И звезды золотой зубец[10] (И., 445);
Расскажи, сгорающий небосклон,
Про глаза, что черны от боли,
И про тихий земной поклон
Посреди золотого поля (С., 90);
На при — вязи
Реви, заклят:
Взор туп,
Лоб крут,
Рог злат (С., 365).
Очевидно, именно статический признак цветообозначения золотой определяет употребление корня — злат-в сложных словах-композитах — традиционных («гомеровских») эпитетах при стилизации: златокудрая Фортуна (И., 65), твоей быстроте златоперой (И., 174), Как лев златогривый (И., 427), Златоустой Анне (С., 90), Юность златорунная (С., 116).
Сравнение сложных слов, содержащих обозначение серебряного и золотого, обнаруживает, что, во-первых, слова с частью сребро- преимущественно окказиональны и используют не традиционные сложения, а традиционную модель сложений, во-вторых, если элемент злато- соединяется только с существительными (перо, грива, уста, руно), то элемент сребро- может соединяться и с глаголами (причастиями): В среброскользящую сушь (С., 204), В лепете сребротекущих ив (С., 196) и др. Такие разные потенции производящих основ злат- и серебр- можно объяснить традиционным представлением о золоте как металле тяжелом и серебре как металле легком (Аверинцев 1973, 47), а также о золоте как о конечной стадии превращения веществ, как идеале вещества, например в средневековой алхимии (Рабинович 1979).
Переносные значения слова золотой связаны у М. Цветаевой прежде всего с солнечным светом, что вполне традиционно в поэзии и восходит к средневековому символизму (Аверинцев 1973, 48–49):
Как луч тебя освещает!
Ты весь в золотой пыли… (И., 58);
Из туч с золотым обрезом —
Такое — на краснозем (И., 316).
В ряде контекстов золотой цвет — это цвет волос. Вероятно, не следует отождествлять «золотые волосы» с каким-либо реальным цветом — русым, белокурым, рыжим в поэзии М. Цветаевой: в ее произведениях «золотые волосы», как и «рыжие», — это условный образ жизненной силы в зените:
Наготою грубой
Дразня и слепя до слез —
Сплошным золотым прелюбом
Смеющимся пролилось (И., 460);
Золото моих волос
Тихо переходит в седость.
(…)
Горделивый златоцвет,
Роскошью своей не чванствуй (И., 208–209).
В противоположность золотому серебряное связывается со старением, синонимизируясь с седым, что традиционно для языка художественной литературы при обозначении жизненного угасания. Но, несмотря на солнечную символику золотого цвета в мировой культуре и в произведениях М. Цветаевой, «живым» у нее представлен не золотой, а динамичный серебряный цвет. Это проявляется при обозначении волос: старение Цветаева понимает как процесс и форму страдания, т. е. как наиболее интенсивную жизнь, приближающую к пределу и запредельному бытию. С другой стороны, серебряный-седой цвет выражает в произведениях Цветаевой идею бесцветности как отрешения от жизни, и в этом смысле он противопоставлен всем оттенкам красного. Однако противопоставление дается через тождество. В стихотворении «Леты слепотекущий всхлип…» из цикла «Земные приметы» содержатся два традиционных ряда синонимов: один ряд — с общим значением красного цвета, другой — со значением серебряного-седого. Эти ряды пересекаются в общем для них члене — слове сед:
Леты слепотекущий всхлип.
Долг твой тебе отпущен: слит
С Летою, — еле-еле жив
В лепете сребротекущих ив
Ивовый сребролетейский плеск
Плачущий…
В слепотекущий склеп
Памятей — перетомилась! — спрячь
В ивовый сребролетейский плач.
На плечи — сребро-седым плащом
Старческим, сребро-сухим плющом
На плечи — перетомилась! — ляг,
Ладанный, слеполетейский мрак
Маковый… — ибо красный цвет
Старится, ибо пурпур — сед
В памяти, ибо, выпив всю —
Сухостями теку.
Тусклостями: ущербленных жил
Скупостями, молодых сивилл
Слепостями, головных истом
Седостями: свинцом (С., 196).
Слово красный, центральный член синонимического ряда маковый — красный — пурпур, являясь общеязыковой доминантой ряда, интегрирует и нейтрализует в себе градационные признаки соседних членов на общеязыковом уровне, противопоставляя ряд маковый — красный — пурпур прямым, перифрастическим и метафорическим обозначениям мрака.
Однако в исходном для ряда сочетании мрак маковый слово маковый как элемент оксюморона в художественном тексте называет тот же цвет уже не в противопоставлении мраку, а в отождествлении с ним через коннотацию мак — сон — забвение — смерть. Слово пурпур, обозначающее красный цвет в его максимальном проявлении, связано через культурную традицию с символикой царской власти и, окказионально, со старостью, приближением к смерти, мраку через обесцвечивание максимально красного: ибо пурпур — сед. Таким образом, Цветаева показывает, что за пределом максимального лежит его противоположность — ничто, принадлежащее вечности, наполненное смыслом предыдущих состояний и страстей и освобожденное от них. В данном случае градационный ряд синонимов с обеих сторон окружен антонимами, синонимические и антонимические отношения между словами перекрещиваются, обнаруживая единство противоположностей и переход количественных изменений в качественные как основу развития и как катарсис.
