В письме к А. Тесковой (1937 г., еще до оккупации Чехии) М. Цветаева прямо указывала, что фашистская Германия ассоциируется с анти-жизныо. Сравнивая советский и немецкий павильоны на парижской выставке, она пишет: «…А немецкий павильон есть крематорий плюс wert[8]. Первый жизнь, второй смерть, причем не моя жизнь и не моя смерть, но все же — жизнь и смерть (…) (А, догадалась! Первый — жизнь, второй — мертвечина: мертвецкая.) (…) Не фигуры по стенам, а идолы, кто строил и устраивал?» (Цветаева 1969, 153). Творение такого мира (анти-мира) Цветаева не приписывает богу. М. Цветаева отнюдь не была религиозно ортодоксальной. В «Искусстве при свете совести» она пишет: «Многобожие поэта. Я бы сказала: в лучшем случае наш христианский Бог входит в сонм его богов. Никогда не атеист, всегда многобожец, с той только разницей, что высшие знают старшего (что было и у язычников). Большинство же и этого не знают и слепо чередуют Христа с Дионисом, не понимая, что уже сопоставление этих имен — кощунство и святотатство» (Соч.-2, 394–395). В таком случае можно говорить по крайней мере о дуалистическом отношении Цветаевой к понятию творения, близкому к апокрифическим и нехристианским представлениям, противопоставлявшим бога — создателя добра богу — создателю зла. Поэтому не случайно, что, перефразируя Достоевского в строке «Творцу вернуть билет», М. Цветаева заменяет слово бог, употребленное Достоевским, на слово творец: именно этот создатель мира зла может требовать в жертву за благополучие, пусть и всеобщее (ср. «плыть || Вниз по теченью спин»), — благо, за жизнь в искаженном мире — жизнь естественную, за антибытие — бытие. Таким образом, слово быть в стихотворении «О слезы на глазах!..» можно рассматривать как слово, совместившее в себе значения бытия и антибытия.
Во всем этом есть еще один важный момент. Стихи эти не ограничиваются рамками политической публицистики. В тридцатых годах Цветаева решала мучительный вопрос о природе и сущности творчества, сомневаясь в том, является ли оно, порожденное стихией, — благом («Искусство при свете совести»). Именно поэтому говорит она о многобожии поэта и о кощунственности такого многобожия. И поэтому понятие «творец» связано для нее и с понятием творчества, т. е. сущности поэта, его бытия. В стихотворении «О слезы на глазах!..» М. Цветаева впервые оценивает поэта не с позиции внутреннего «я», а с позиции окружающего мира. Возможно, именно таким взглядом «со стороны» объясняются странные на первый взгляд строки о любимом ею народе Чехословакии:
Его и пуля не берет,
И песня не берет! (И., 337).
Для прежней Цветаевой неподвластность кого-либо песне могла быть только приметой чужого и враждебного мира. К тому же в данном случае речь идет о народе очень музыкальном, что М. Цветаева неоднократно подчеркивала в письмах к А. Тесковой.
Стихотворение «О слезы на глазах!..» написано в год возвращения Цветаевой на родину. Это возвращение, с одной стороны, реализовало стремление вырваться из общего в то время для Европы движения «вниз по теченью спин»,[10] с другой стороны, стало актом отречения от того, что казалось «главнее главного» — отречения от возможности независимого бытия отверженного поэта ради общей судьбы со своими близкими, вернувшимися на родину, и ради самой родины.
В поэтических произведениях М. Цветаевой встречаются весьма разнообразные причастные образования от глагола быть, как лексически и грамматически нормативные для современного русского языка (бывший, небывший, будущий), так и ненормативные: сохраняющее глагольность — сущий (И., 260), краткие — сущ (И., 684), равносущ — (И., 260), будущ — (С., 454), аналитически образованное причастие будущего времени имеющему быть рожденным (С., 126). Сам факт сравнительной частотности окказиональных форм по отношению к общему числу причастий говорит об осознанном внимании поэта к этой части речи и о том, что содержание высказываний требовало языкового сдвига.
Половина из причастных форм глагола быть (6 из 12 зафиксированных в изданиях 1965 и 1980 гг.) приходится на формы слова сущий, восходящего к действительному причастию настоящего времени, которое, утратив глагольность, в современном русском языке выступает уже исключительно как прилагательное со значением 'настоящий, подлинный, истинный' (сущая правда) (MAC) или как существительное (всё сущее). Именно эти формы и представляют наибольший интерес в семантическом отношении.
М. Цветаева употребляет слово сущий трижды в трагедиях на античные сюжеты — «Ариадна» (ниже — пример 1) и «Федра» (пример 2) — в произведениях, изобилующих стилевыми архаизмами, один раз в стихотворении «С этой горы, как с крыши…», где символика также связана с античной культурой — образами из произведений Гомера (пример 3). Трижды слово с корнем — сущ- встретилось в лирических стихотворениях вне стилизации (примеры 4, 5, 6).
1) Жив! не сожжен, а жгущ,
Бьющ — тако огнь пурпурный Лемноса.
Старец, сущ, — Сын твой!
Не горстку в урне… — (И., 684);
2) Сом мне
Снился. Тмящая мне всех жен
Сущих — мать посетила сон
Мой. Живущая в мне одном
Госпожа посетила дом
Свой. Се — урна ее золе!
Дом единственный на земле (С., 430);
3) От очевидцев скрою
В тучу! С золою съем.
…С этой горы, как с Троп Красных — стен.
Страсти: хвала убитым, Сущим — срам.
Так же смотрел на битву Царь — Приам (И., 251);
4) Шестикрылая, ра-душная.
Между мнимыми — ниц! — сущая,
Не задушена вашими тушами, Ду-ша (И., 219);
5) …Ибо в призрачном доме
Сем — призрак ты, сущий, а явь —
Я, мертвая… (И., 231);
6) В мире, где всё — Плесень и плющ,
Знаю: один Ты — равносущ
Мне (И., 260).
Примеры 1–5 обнаруживают общую закономерность: и в стилизации, и вне ее слово сущий является членом важных семантических оппозиций. Оно противопоставлено слову мертвый или его синонимам: в первом примере речь идет о мнимой смерти Тезея, в которую поверил его отец, во втором — об умершей матери Ипполита, в третьем эксплицитно выражена оппозиция убитым — сущим, в пятом. сущий — мертвая. В четвертом контексте слово сущая противопоставлено слову мнимыми, говорится, что душа осталась живой, в шестом примере равносущность героя и героини выступают «в мире, где всё — плесень и плющ», т. е. оппозиция сущее — мертвое ('неподлинное') имеется и здесь, и, в целом, последовательно отражена при всех употреблениях с этим вариантом корня.
Противопоставление сущий — мертвый оказывается в поэзии М. Цветаевой предпочтительнее противопоставления живой — мертвый: ее понятие жизни, причем вовсе не бездуховной и не обывательской, а жизни напряженной, страстной, почти всегда рангом ниже, чем понятие бытия. Исключения составляют, пожалуй, только самые ранние стихи и самые поздние — «Тоска по родине. Давно…», «О слезы на глазах!..». В эссе «Наталья Гончарова» М. Цветаева прямо указывает на ограниченность понятия «жить» и на абсолютный характер понятия «быть»: «Из ущелья дует. Кажется, что на конце его живет ветер, бог с надутыми щеками. Ветер — живет, может ли ветер жить, жить — это где-нибудь, а ветер везде, а везде — это быть. Но есть места с вечным ветром…» (Цветаева 1981, 109).
Цветаева как бы постоянно подвергает проверке смысл слова сущий, связывая его то с понятием физической жизни (примеры 1, 2, 5), то с понятием физической смерти и освобождения духа от плоти (пример 4). Так, в контексте 2 именно умершая мать Тезея — «Тмящая всех жен || Сущих», т. е. 'в смысле абсолютного вневременного бытия превосходящая всех живых'; в контексте 3 также утверждается превосходство убитых воинов над живыми («хвала убитым, || Сущим — срам»); в стихотворении «Душа» (пример 4) говорится об отделении души от тела, о вознесении ее «в лазурь», в этом контексте лирическая героиня и названа сущей между мнимыми, т. е. живущими. В пятом контексте предельно ясно и афористично выражена связь слова мертвая с понятием высшим по отношению к сущему как к живому.
Таким образом, слово сущий ('настоящий, подлинный, истинный') как исходно отражающее и в общенародном языке, и в идиостиле Цветаевой высокое понятие бытия, приобретает в ряде контекстов смысл противоположный, что определяется повышением и превышением критерия истинности в философской концепции Цветаевой, для которой истина — абсолют, лежащий за гранью жизни.
