Самые проворные из европейских исследователей — и их собратья в других частях света — воспользовались случаем и успешно выбивали дополнительное финансирование. Нельзя же отставать от программы NNI, а задавать вопросы вроде: «А что же это такое — нанотехнологии?» — кому оно надо? Если какая-то европейская лаборатория микроэлектроники или микротехнологии опасалась за свое будущее, понимая, что источники финансирования могут иссякнуть, она объявляла себя Европейским центром нанотехнологии, и этого оказывалось достаточно, чтобы все устраивалось самым лучшим образом. Отстававшей от жизни химической лаборатории в Германии, Швейцарии или Франции довольно было прибавить к своему названию приставку «нано», чтобы вернуть себе былое благодушие. А если лаборатории, изучавшей или создававшей новые материалы, требовалось новое оборудование, она получала кредиты и гранты под проект, в названии которого упоминались «наноисследования».
Во Франции группа экспертов, объединившихся под руководством Французского комитета по надзору за передовыми технологиями (OFTA), попыталась в 1999–2002 годах разобраться в том, что же такое эти нанотехнологии. Французские ученые попробовали переопределить основания нанотехнологического проекта, не оглядываясь на лоббистов от микроэлектроники и материаловедения. Но было уже слишком поздно. Все пошло так, как в Соединенных Штатах. Возникло целое сообщество ученых (дабы получать кредиты и гранты, желательно, чтобы просителей денег было побольше), которые объявили себя представителями «нанонауки» и которые, в сущности, закрепили импортированное из США определение новой научной области. Глупее, чем этот способ формулировать определения, и придумать нельзя! Успешные — прежде всего как способ выбивания денег — общенациональные французские нанотехнологические программы под копирку переписывали громоздкую американскую тематику: ярлык «миниатюризация» для микроэлектронной промышленности, ярлык «наноматериалы» для сообщества французских химиков, ну и ярлык «биотехнология». Эти темы стали всемирными и общемировыми.
Европейская комиссия даже обзавелась собственной обширной программой, осуществление которой, под названием «Нанотехнологии, материалы и процессы» (NMP), началось в 2002 году. Эта программа покрыла все поле материаловедения, но не удостоила хотя бы строчкой манипуляции с атомами и молекулами. Правда, в программе упоминалось устойчивое развитие и признавалась возможность превращения со временем нанотехнологий в экотехнологию. У микроэлектроники уже была, принятая еще в начале 1990-х годов, обширная программа «Технологии информационного общества» (IST). Она захватила добрую долю работ, нацеленных на «миниатюризацию» в электронной промышленности, оставив, однако, немножко места для исследователей, занимающихся долгосрочными проектами, в духе этакой «монументализации». В конце 2006 года на смену программе IST пришла новая программа «Информационно-коммуникативных технологий» (ICT), в которой впервые из всех программ, сформулированных Еврокомиссией, говорилось о манипулировании атомами и использовании одиночной молекулы для реализации некоторой электронной функции.
Что же следует из этой истории? А то, что экономическая конкуренция и интересы отдельных групп зачастую пересиливают любое научное первопроходчество, и ученым приходится сдерживать свои устремления и довольствоваться проектами, кажущимися со стороны менее утопичными, чем первоначальный замысел. Академии наук в разных странах соглашаются на очень уж растяжимое определение нанотехнологий, чтобы защитить и оправдать политические выгоды, извлекаемые из науки кругами, от науки далекими, но зато влиятельными. «Нанотехнологией называется производство и применение структур, устройств и систем, формы и размеры которых измеряются в нанометрическом масштабе», — сообщают, например, Королевское общество [6] и Королевская академия инженерного дела Великобритании. Другие определения утверждают, что о нанотехнологии можно говорить, если заходит речь о новых физических явлениях, наблюдаемых на участках пространства размерами менее 100 нанометров, — что, в сущности, совпадает с дефинициями британских академиков: то же русло и то же направление. Научного прогресса, надо думать. Чтобы увеличить запасы знаний, нужны средства, прежде всего денежные, а вот окупятся ли капиталовложения в новые исследования, будут ли хоть какие-то прибыли, будь то технические или культурные (скажем, увеличение объема научных знаний), заранее знать нельзя. Отсюда это впечатление какого-то непостижимого, нерационального, почти алхимического продвижения, которое производит научно-технический проект, в частности, и на тех, кто его должен одобрить и принять. То есть на все заинтересованные стороны.
Глава 2
Меньше, еще меньше и еще и еще меньше
Все будто бы началось 29 декабря 1959 года. Вечером, после ужина, Ричард Фейнман, которому еще только суждено получить Нобелевскую премию — это случится в 1965 году, за труды в области теоретической физики, — выступил перед лучшими американскими физиками, собравшимися на конгресс. Докладчику шел сорок второй год, и он уже снискал громкую славу. Все признавали за ним незаурядный, творческий и не склонный к соглашательству ум. И в этот раз он сумел удивить своих слушателей. Поднявшись на кафедру, он показался присутствующим проповедником, если не пророком: доклад, предложенный им почтеннейшей публике, назывался «На дне места много» (There’s plenty room at the bottom) [7].
НАУЧНЫЙ ДОКЛАД СТАНОВИТСЯ МИФОЛОГИЕЙ
Сегодня эта коротенькая речь слывет проповедью, этаким евангелием, а сам Фейнман считается — напрасно, конечно, — пророком, апостолом и отцом основателем нанотехнологий. Мол, физики вняли благой вести, преподанной учителем, и принялись изучать «нижние миры» — вот так и родились нанотехнологии. На самом деле все было не так, и если даже Фейнман произнес свою речь, прежде чем нанотехнологии как-то преуспели, не он их рожал и не он на них влиял. Несмотря на известность, которой тогда уже пользовался Фейнман, произнесенные им в тот вечер слова восторга не вызвали. Американский физик Пол Шликта, бывший на том обеде, вспоминает: «Реакцию зала в общем и целом можно назвать веселой. Народ по большей части подумал, что докладчик валяет дурака» [8]. В последующие годы слова Фейнмана ни к чему не подтолкнули и ни на что не повлияли, а потом и вовсе забылись. Европейские физики Герд Бинниг и Генрих Рорер изобрели туннельный микроскоп, а американский физик Дон Эйглер первым начал писать слова, располагая отдельные атомы на поверхности кристалла, — и у всех троих спрашивали: как повлияла эта речь на их работы? И все трое без обиняков отвечали — никак. И по очень простой причине: они о ней ничего не знали.
Скончавшийся в 1988 году Фейнман содействовал появлению туннельного микроскопа, как и успехам миниатюризации в микроэлектронике и микромеханике. Но он никогда не притязал на отцовство хоть какого-то из этих достижений. Более того, он ни разу не пытался увязать речь, которую он произнес в 1959 году, со всем этим прогрессом. Читая лекции в Калифорнийском технологическом институте, он нередко обращался к теме приложения физики к вычислительной технике, но сам электроникой никогда не занимался и в смежных с нею областях тоже не работал, а уж от нанотехнологий его научные интересы были и вовсе далеки. Лишь раз он вновь затронул темы речи «На дне места много» — в статье 1983 года.
Никакой славы у этой речи Фейнмана не было, вплоть до начала 1990-х годов, когда Эрик Дрекслер вспомнил о ней, чтобы придать большую убедительность собственным идеям. Но давайте припомним, что же сказал Фейнман в тот знаменательный вечер.
«Хочу поговорить об области почти нетронутой — там еще пахать и пахать. <…> Там будет уйма технических приложений. <…> Я — о манипуляции и должном управлении вещами совсем маленького масштаба. <…> Есть такой мир, невероятно маленький, он — внизу, на дне».
