Юрий Грачёв - В Иродовой Бездне. Книга 3

Снова и снова следователь старался доказать Леве, что и он враг, антисоветский человек, дабы он признал свою вину. Лева продолжал отстаивать свою правоту.

— Я знаю, — убежденно говорил Лева, — если бы высшая власть знала, в каком положении находятся теперь верующие в нашей стране, что повсюду закрыли молитвенные дома и церкви, что масса служителей веры за веру находится в заключении, то разобрались бы и дело изменилось.

— Мы все знаем, — сказал следователь, — вы даже хотели проникнуть к Сталину и доложить ему об этом, но скажите, зачем вы тогда среди молодежи улыбнулись, когда произнесли имя Сталина, что значит ваша улыбка, что вы смеетесь над отцом всех трудящихся, Великим вождем нашего государства?

Лева ясно помнил, что этот разговор был, когда были гости у Петра Ивановича Кузнецова. Он говорил это со всей серьезностью и совсем не улыбался.

— Я когда говорил это, не улыбался, дело не до улыбок, когда нужно добиться правды.

— Нет, вы улыбались, вот показания ваших сестер, вы сказали и улыбнулись.

Лева не мог не видеть, что все его разговоры, беседы наедине с кем бы то ни было были хорошо известны органам следствия. Лева не мог невольно не восхищаться замечательно организованной разведкой НКВД. Казалось, они знали не только его слова, но и намерения. Ему было ясно, что вся молодежь, с которой он соприкасался, полностью рассказывала все о том, о чем они беседовали, говорили.

— Вы говорите, что вы современный человек. Да вас до медицины допустить нельзя. Говорили вы студентке мединститута, чтобы она не делала абортов?

Перед Левой предстал образ Ларисы. Значит, и она пошла и рассказала об их встрече, или ее вызвали и умело поставленными вопросами выведали весь их разговор.

— Да, я считаю, что аборты вредны, и верующий человек не должен делать их.

— Они разрешены Советской властью, — сказал следователь, — а вы против них. Значит, вы против Советской власти.

— Я не касаюсь законов власти; возможно, разрешение абортов вынуждено, чтобы женщины не калечили себя подпольными абортами, но с точки зрения христианской веры мы не можем приветствовать аборты и сами делать их, кроме особых медицинских показаний.

— Нет, нет, вы против законов Советской власти, значит, и против нее. А вот теперь расскажите о самом главном: власть карает преступников, за веру никто не осужден, у нас полная свобода вероисповедания, церкви закрывались по требованию трудящихся, никаких гонений нет, а вы считаете, что есть. Это что такое, как не клевета на Советскую власть?

О том, как переменчива была погода в те годы в отношении абортов, свидетельствует следующее: не прошло и несколько лет после этого допроса, как аборты были снова запрещены, и совершение их строго каралось. Прошло еще несколько лет, и был издан закон, разрешающий аборты.

— Никакой клеветы нет, — сказал Лева. — Ведь сам Сталин отметил, что произошло «головокружение от успехов» и во многих случаях церкви закрывались незаконно. А если глубже разобраться, оказывается, целый ряд людей совершенно неправильно осуждены, как враги народа, за антисоветскую деятельность, которой не было. Вот возьмите, у нас здесь в 1929 году арестовали наших верующих, а ведь у них ничего антисоветского не было, никакой агитации против власти не было. Я хорошо знаю своего отца, и никогда не слышал от него никакого плохого слова против власти или партии, а его осудили, честного труженика. За что?

— Следствие выяснило все и нашло всех этих верующих, и вашего отца в том числе, достойными наказания, и осуждены они законно за антисоветскую агитацию, а не за веру.

— Это ложь, — сказал Лева. — Мы, искренние христиане, никогда никакой агитации против власти по природе своей не можем вести, мы понимаем, что власть есть Божье установление, Божий слуга, и подчиняемся ей во всем, что не противоречит учению Христа, Его повелениям. Мы покорно молимся за власть и желаем жизни тихой и безмятежной, полного благополучия народу, процветания.

— Оставьте все эти разговоры, — сказал следователь. — Ведь мы знаем, что вы думаете только о небесной жизни, а до земной жизни вам дела нет. Следовательно, призывая к небесному, вы отрываете людей от действительной жизни, от построения социализма, коммунизма.

— Наоборот, — возразил Лева, — зная, что если мы здесь, на земле, сеем добро, мы и в вечности пожинаем добро, мы делаем жизнь осмысленной, и все совершающееся здесь, на земле, доброе представляет особую ценность в свете небесного.

— А зачем вы молодежь отвлекаете от кино, от театров?

— На эту тему у нас нет разговоров, — сказал Лева, — каждый поступает по удостоверению ума своего, и у нас не запрещено ходить ни в кино, ни в театр; каждый, кто идет туда, делает то, что считает более нужным и интересным для себя и для других.

— Я вам покажу, покажу, как вы калечите молодежь; они сами покажут, что вы отвлекали их от советской жизни, от советской культуры.

— Этого не может быть, никто так показать не может.

— Я вам дам очную ставку, и вы убедитесь, что я прав.

Лева не верил, что могут быть такие очные ставки, на которых его близкие, дорогие в Господе будут показывать ложь не него. Леву вызвали еще раз.

— Сегодня, — сказал следователь, — я ставлю перед вами вопрос: расскажите, как вы, приехав из заключения, агитировали ваших сестер по вере оканчивать медкурсы и ехать к заключенным с целью моральной поддержки их.

— Да, это было, — сказал Лева. — Я глубоко верю, что Христос, который нес сострадание и утешение всем скорбящим, учит и нас нести любовь, помощь всем страдающим людям. И если бы сестры это сделали, они пошли бы по стопам Христа, который говорил: «Был в темнице — посетили Меня».

— Так вот, — со злорадством сказал следователь, — никто не поступил так, как вы советовали. Они хотя и верующие, но советские люди. Они все рассказали нам, и вы будете наказаны за то, что хотели поддержать преступность, контрреволюцию.

— Поймите, поймите! — воскликнул Лева. — Я, мы, последователи Христа, никакую преступность не поддерживаем, но должны оказывать любовь, сострадание всякому преступнику, злодею, для того, чтобы он стал человеком. Христос пришел взыскать и спасти погибшее и оказать любовь всем; мы зовем их не совершать преступления, а наоборот, быть чистыми, праведными людьми, честными гражданами. В мире столько страдания, и в тюрьмах, и в лагерях особенно нужен Христос, чтобы спасать людей — грешников…

— Один вы только так рассуждаете, — сказал следователь. — Почему вы не хотите жить так, как все остальные верующие люди? Вот ваш друг Шура Бондаренко и другие, они не хотят страдать, как вы, а обещают постепенно исправиться. Мы их не трогаем, А вы что-то упорствуете, вы только причиняете своим нераскаянным поведением зло, усугубляете свою вину. Вот возьмите, ваша тетя Тереза, она все показывает, ничего не скрывает. Вот она показала на вас, что вы беседовали с ее двумя сыновьями о том, чтобы эти немцы не шли в армию и не служили Советскому Союзу,

— Как? — воскликнул Лева — Неужели? Да ее два сына совсем маленькие. Я не знаю даже, верующие они или неверующие, я с ними никогда ни о чем не разговаривал, а о военной службе никак не мог с ними говорить.

— А вот тетя Тереза показала, что вы говорили… Впрочем, — засмеялся следователь, — она столько на других наговорила, что когда я стал разбираться в истинности ее показаний, то просто не различишь, где правда, а где ложь. Вот на вашу мать она наговорила, что будто бы к ней, к вашей матери, она приводила незнакомца. Ваша мать от этого отказывалась. Я сделал им очную ставку, и ваша тетя Тереза созналась, что наговорила ложно. Ведь это просто трудно нам иногда от вас, верующих, дознаться истины… Ну, идите и ждите очной ставки.

Лева уходил от следователя с тяжелым чувством. Давила мысль — ему, почему тетя Тереза, такая верующая, и допускает неправду…

Дни следствия томительные, тревожные, ночи следственные беспокойные, щемящие сердце, для многих бессонные.

Леву почему-то перестали вызывать на допрос. Он понимал, что притихло это перед бурей, перед грозой.

Всех в камере вызывали, и чем дальше, тем больше по их лицам Лева видел, что у каждого росла тревога и никакого просвета. Многие становились все более раздражительными, угрюмыми. Следствие шаг за шагом раскрывало мнимые преступления каждого. И как преступники, — а какие они были преступники, один Бог знает, — делали все, чтобы оправдаться и оказаться невиновными.

Японец-китаец страшно переживал. Он приходил в камеру после допроса часто словно взбешенным и, как затравленный зверь, метался от стола к двери.