Пришедшие стоя слушали молитву, не препятствуя. Арестованных повели по темным, сонным улицам Самары.
«Почему пешком? — подумал Лева. — Вероятно, транспорта не хватает, в эту ночь арестовывают многих», — решил он.
То место знаменитых следствий было расположено не близко. Прошли центр города. И вот он — большой серый дом. Там еще Лева не был. Только когда приходил в комендатуру, хлопоча о свидании с отцом и Валей Алексеевой.
Вошли во двор, потом в какие-то помещения, в которых были группы ожидающих арестованных мужчин и женщин.
— Тетя Тереза! — воскликнул Лева. Среди арестованных он увидел жену пресвитера. Она была бледная растерянная. За всю свою жизнь она впервые попала под арест.
— И Корнилия Францевича взяли, — сказала она. — Как же теперь — остались одни дети? Я так беспокоюсь.
Да, это было тяжело. Дети были еще не приспособлены к жизни, а отец и мать у них оказались под арестом.
— Тетя Тереза, не унывайте, — сказал Лева. — Не было еще такого случая, чтобы праведник был оставлен и дети его просили хлеба, нищенствовали. Верьте, ведь вы были учительницей воскресной школы, и когда я был совсем маленький, вы учили нас уповать на Бога.
Сестра Кливер, тяжело вздохнув, опустила голову.
— За что это, Лева? За что?..
— Тетя Тереза, — сказал Лева шепотом, — вас Бог любит. Вы знаете, как получилось: у нас был тщательный обыск, все обыскали, и меня обыскали, но на моей рубашке много карманов, и в один из них не заглянули. А там немецкое Евангелие, и я принес его с собой сюда. Я его всегда держал при себе, изучал немецкий язык. Возьмите, оно вам пригодится. — И Лева незаметно передал ей Евангелие.
— А как же вы, Лева, сами?
— А у меня останется Евангелие от Матфея. Я оба Евангелия, и немецкое и русское, имел при себе. Мне пищи хватит.
Арестованных вызывали по одному. Вызвали и Леву. Куда увели Петра Ивановича, он не знал. С ним ни о чем поговорить не удалось, так как, когда их вели, разговаривать не разрешили.
Коридор, по бокам камеры, в углу душ и жар-камера.
«Это хорошо, — подумал Лева, — санобработка будет».
Действительно, всех арестованных по очереди, но так, чтобы они не соприкасались друг с другом и не разговаривали, стригли; они проходили душ, одежда, вещи — дезинфекцию.
Арест Левы был все-таки неожиданным, хотя Лева и придерживался принципа «Будь готов, всегда готов, ко всему готов!», но в доме для него не оказалось пары чистого белья, и мать пообещала принести ему в передаче. С собой он захватил лишь чистые носки, платки и хлеб*. Проходя эту санобработку, Лева чувствовал себя как бы в своей тарелке: ведь сколько он видел этих стрижек под машинку, прожарок одежды.
И вот с надзирателем Лева спускается в подвал; там, в подвальных камерах, содержатся находящиеся под следствием. Яркое электрическое освещение, дневного света здесь не бывает. Открылась окованная дверь. В камере люди. Двухэтажные койки привинчены к стенам.
— Лева, Лева! И ты сюда! — раздался чей-то старческий голос. Перед ним стоял брат Фомин Егор Игнатьевич, улыбался и поглаживал свою бороду.
— На воле-то мы не встречались, а здесь Бог привел, вот и встретились.
В последующие годы верующие жили так «на воле», что каждую ночь ожидали, что могут прийти и арестовать их, и многие имели наготове сумочки с чистым бельем и необходимым. Так, в частности, приготовился пресвитер Фатеев в Москве. А как вы сюда, дедушка Фомин, попали? — удивился Лева. — Ведь вы, кажется, и в часовню не ходили? И не проповедовали Христа, как раньше?
— Вот Бог и сделал, — сказал дедушка Фомин. — За то, что я мало проповедовал Спасителя, и попал сюда.
— Это вы, пожалуй, верно говорите, — сказал Лева, — это относится ко всем нам. Все мы словно стыть духовно стали, а теперь, попав в горнило, будем разогреваться, будем ближе к Богу, и Он сохранит в нас веру до конца.
В камере были самые разнообразные люди, но большинство из них ранее уже побывали в заключении. Многие еще тешили себя надеждой, что разберутся и выпустят их, так как никакой вины и преступления за собой не видели.
Потянулись однообразные дни: в определенные часы подъем, выводка «на оправку», завтрак, обед, ужин; потом после поверки ложились спать. А у всех сердце ждало: что будет? Некоторых вызывали на допросы, они приходили печальные, негодовали о нелепости обвинений, делились с остальными, разводили руками…
«Всякий день извращают слова мои; все помышления их обо мне — на зло».
Псал. 55, 6
Вызвали на допрос и Леву. За столом следователь, еще молодой, энергичный человек. Как всегда, начинается заполнение первых листков следственного дела: фамилия, имя, отчество, год рождения, место рождения, образование и т. д. Лева на все отвечал спокойно, это не в первый раз. Затем следователь предложил ему рассказать о его контрреволюционной деятельности. На это Лева ответил, что рассказывать ему нечего, так как абсолютно никакой контрреволюционной деятельностью он не занимался.
— Как! — вскочил на ноги следователь Углев. — Вы как только освободились из заключения, сразу же занялись ею. Вот скажите, как только вы освободились, приехали и отправились в Мелекесский район. Какая цель у вас была?
— Цель одна, — отвечал Лева, — повидать отца и мать, ведь я их не видал столько лет!
— Это понятно, этим вы маскируетесь, — сказал следователь, — а фактически вы поехали в сельскую местность, чтобы собирать подрывные материалы о состоянии совхозов и колхозов и говорить, что Советская власть не справляется с сельским хозяйством.
— Такие мысли мне и в голову не приходили, — сказал Лева, — я совсем не специалист сельского хозяйства, сам житель города, в деревне никогда не жил.
— Но ведь вы занимались на курсах садоводства, пчеловодства и огородничества и ставили своей целью проникнуть в сельское хозяйство и вредить.
— У меня никогда таких намерений не было, — сказал Лева, — я, как верующий человек, не могу никому ни в чем вредить; наоборот, призван Христом нести всем Добро, мир, радость и государству я могу только помогать, трудясь.
— Вот потому-то, что вы верующий и ваша идеология не соответствует нашей, вы и боретесь с нами, с Советским государством, с Советской властью и агитируете против нее, и вредите. Если вы не будете веровать, то, конечно, вы будете с нами, мы можем положиться на вас, как на честного труженика. Я вас предупреждаю в начале следствия, что лучше сами признавайтесь во всех ваших преступлениях, это облегчит вашу судьбу, а иначе будет очень плохо. Я вам прямо говорю: всякий, кто искренне раскаивается, разоружается, получает от нас снисхождение.
— Я вам твердо говорю, — сказал Лева, смотря следователю в глаза, — что у меня нет также никаких антисоветских мыслей, никакой антисоветской агитации, такой деятельностью я никогда не занимался.
Следователь сел за стол перебирать какие-то бумаги.
— У нас собрано очень много материалов против вас, мы докажем вам, и на очных ставках докажем, что вы враг народа, сами верующие подтвердят это. В последний раз предупреждаю вас: во время следствия говорите всю правду, не прикрывайтесь религиозными фразами, а открыто раскройте свое антисоветское нутро. Итак, какие вы собирали материалы в Мелекесском районе? Вот тут нам пишут, что вы говорили, что в колхозах плохо.
— Я никогда этого не говорил, — сказал Лева.
Лева отлично понимал из своего опыта и опыта многих других заключенных, которые делились впечатлениями от своих допросов, что в ряде случаев следователь просто берет подследственного «на пушку», то есть обвиняет в том, что не имеет никакого основания, с целью вызвать у него хотя бы косвенное признание или изучить характер подследственного.
Так и на этот раз: разговор о Мелекесе не был включен в протокол допроса и после к нему следователь не возвращался.
В подвальной камере заключенные всячески старались чем-нибудь закрыть лицо, чтобы яркий свет ламп, падающий от двери, не попадал в глаза.
Люди приходили с допросов взвинченные, взволнованные; некоторые, опустив голову, сидели, вздыхали, ничем не делясь с окружающими; другие, напротив, оживленно, подробно рассказывали о допросе и обвинении.
В той камере, где сидел Лева, находился не то китаец, не то японец. Он плохо говорил по-русски, только без конца повторял: «Шпион, шпион, я шпион…» Видимо, его обвиняли в шпионаже и он страшно переживал. По его одежде, шикарным брюкам галифе тонкого синего сукна можно было полагать, что он жил обеспеченной жизнью. Тут же, попав на скудный тюремный паек и не получая передачи, он, видимо, голодал. Все подследственные, за малым исключением, получали передачи. Дедушка Фомин тоже получил передачу, но, рассматривая полученные продукты, его большие выпуклые глаза не, осветились радостью:
