Гор был достаточно искушен в политике, чтобы не попасться в подобного рода западню. Он уклонился от прямого ответа:
— Мистер Рэтклиф занят практическими делами; его задача — составлять законы и консультировать президента. Исполняет он это отменно. Политика, равного ему в решении практических вопросов, у нас нет, и несправедливо требовать, чтобы он к тому же брал на себя роль борца за правое дело.
— Так! — резко вмешался Каррингтон. — Но незачем ему и мешать такой борьбе. Незачем, проповедуя добро, противодействовать наказанию зла.
— Он осмотрительный политик-практик, — возразил Гор, — и в любой новой политической тактике видит первым делом ее слабые стороны.
— Кто же в таком случае прав? — вновь спросила Маделина со вздохом отчаяния. — Все мы не можем быть правы! Половина людей с умом заявляет, что мир идет прямехонько к своей гибели, другая — что, напротив, совершенствуется с каждым днем. И те и другие не могут быть правы. В моей жизни есть только один вопрос, — продолжала она смеясь, — ответ на который я во что бы то ни стало должна и буду знать. Я должна знать, избрала ли Америка верный путь. И сейчас это для меня сугубо практический вопрос: я должна знать, верить ли мне в мистера Рэтклифа. Если я отвергаю его, все остальное тоже летит за борт, потому что он — лишь представитель системы.
— Отчего же не верить в мистера Рэтклифа, — сказал Гор. — Я сам в него верю и не боюсь это сказать.
Но тут вмешался Каррингтон, в чьих глазах Рэтклиф с некоторых пор олицетворял дух зла, и заметил, что сам мистер Гор, сдается ему, следует и другим путеводным звездам, понадежнее, чем Рэтклиф, меж тем как Маделина с чисто женской проницательностью нанесла удар по слабому месту в броне мистера Гора, спросив напрямик, а верит ли он в ту систему, которую представляет Рэтклиф:
— Вы — лично вы — считаете демократию лучшей формой правления? И считаете, что всеобщее избирательное право увенчалось успехом?
Понимая, что загнан в угол, мистер Гор принялся выкарабкиваться из него с энергией отчаяния.
— Все это сложные материи, — начал он, — и я неохотно касаюсь их в свете. Все равно, что требовать ответа на вопрос, верите ли вы в бога, загробную жизнь, откровение — предметы, о которых каждый предпочитает размышлять наедине с собой. Вы спрашиваете меня о моем политическом кредо. Извольте, я изложу его вам. Единственное условие — я излагаю его только вам, и вы не станете ни повторять, ни цитировать мои слова со ссылкой на автора. Да, я верю в демократию. И принимаю ее. И буду верно служить ей и защищать. Я верю в демократию, потому что эта форма правления, как мне представляется, есть неизбежное следствие всех иных, бывших до нее. Демократия подтверждается тем фактом, что массы сейчас поднялись на более высокий уровень духовного развития, чем когда-либо прежде. А к этой цели и направлена вся наша цивилизация. Мы должны делать все, что в наших силах, чтобы ей помочь. Лично мне хочется увидеть результат. Я допускаю, что демократия — всего-навсего эксперимент, но это единственный путь, по которому обществу стоит идти, единственная концепция его функций, достаточно широкая, чтобы удовлетворить его стремления, единственный результат, который стоит усилий и риска. Всякий другой возможный шаг есть шаг назад, а я не хочу повторять прошлое. Мне радостно видеть, что общество берется за проблемы, которые никому не позволяют стоять в стороне.
— А если ваш эксперимент не удастся? — спросила миссис Ли. — Если вследствие всеобщего избирательного права, коррупции и коммунизма общество уничтожит себя?
— Ах миссис Ли, желал бы я, чтобы вы в свободный вечер посетили со мной обсерваторию и поглядели на Сириус. Вы когда-нибудь наблюдали неподвижную звезду? Астрономы, кажется, насчитывают до двадцати миллионов видимых глазом звезд и бесконечное множество миллионов невидимых. И каждая звезда — это солнце, подобное нашему, с планетами, подобными нашей Земле. Вообразите, что одна из этих неподвижных звезд вдруг становится ярче. Почему? А потому, объясняют вам, что не нее упала одна из сопутствующих ей планет и сейчас сгорает в ее пламени. Для планеты этой все кончено, ее возможности исчерпаны. Любопытно, не правда ли? Но какое это имеет, значение? Все равно как если бы на вашей свече сейчас сгорел мотылек.
Маделина даже вздрогнула.
— Мне не подняться до высоты ваших теорий, — сказала она. — Вы витаете среди бесконечных величин, а я — существо конечное.
— Вовсе нет! Но я верую — только, пожалуй, не в старые формы, а в новые. В человеческую природу, в науку, в выживание наиболее приспособленных. Будем же верны своему времени, миссис Ли! Если девятнадцатому веку предстоит поражение, умрем его солдатами. Если же ему суждена победа, встретим ее во главе его колонн. И уж во всяком случае, не среди шептунов и ворчунов. Вот так. Кажется, я точно доложил свой катехизис. Вы этого хотели. А теперь, сделайте милость, забудьте все, что я сказал. Я утрачу свою репутацию в Вашингтоне, если это кредо выйдет наружу. Спокойной ночи!
На следующий день в урочное время миссис Ли появилась в Капитолии, куда после настоятельной просьбы Рэтклифа не могла не прийти. Пошла она туда одна: Сибилла наотрез отказалась даже близко подходить к Капитолию, а просить о такой услуге Каррингтона при данных обстоятельствах Маделина сочла для себя неудобным. Но Рэтклиф не выступал. Дебаты неожиданно были отложены. Однако он поднялся к миссис Ли на галерею, попросил разрешения посидеть с нею и, оказав еще большее, чем накануне, доверие, сообщил, что получил ожидаемый от Граймза ответ, к которому было приложено письмо от нового президента к мистеру Граймзу по поводу сделанных Рэтклифом и его друзьями авансов.
— Письмо пренеприятное, — заявил сенатор, — а в одной своей части, пожалуй, даже оскорбительное. Мне хотелось бы прочитать вам из него несколько строк и услышать ваше мнение, как их толковать.
И, вынув из кармана листок, он прочел следующее:
«Не могу также не принимать в соображение, что эти трое сенаторов (он имеет в виду Клинтона, Кребса и меня, — пояснил Рэтклиф), что эти трое сенаторов являются, по всеобщему признанию, наиболее влиятельными членами так называемого сенаторского кружка, снискавшего себе недобрую славу. И хотя я всегда буду с должным уважением относиться к поступающей от них информации, мне необходимо по-прежнему пользоваться полной свободой действий, прислушиваясь к советам как этих, так и других политических деятелей, но в любом случае я буду прежде всего следовать желаниям американского народа, которые не всегда верно представляют его номинальные представители».
— Ну, что скажете на этот бесценный образчик президентского стиля?
— По крайней мере ему нельзя отказать в смелости, — сказала миссис Ли.
— Смелость — одно, а здравый смысл — другое. Этим письмом мне наносится намеренное оскорбление. Он уже однажды перебежал мне дорогу. И теперь готовится перекрыть ее снова. Это — объявление войны. Что, по-вашему, мне делать?
— То, что лучше всего для общественного блага, — сказала Маделина очень серьезно.
Взгляд Рэтклифа выразил такое нескрываемое восхищение — невозможно было ошибиться или не заметить выражение его глаз, — что миссис Ли в смятении отпрянула. Она не была готова к столь откровенному проявлению чувств. Мгновенно его лицо приняло жесткое выражение.
— Но что лучше всего для общественного блага?
— Это вам виднее, — сказала Маделина. — Мне ясно одно: если вы поддадитесь личным чувствам, то совершите ошибку еще большую, чем президент. А теперь мне пора идти: у меня еще тьма визитов. В следующий раз, мистер Рэтклиф, уж будьте верны вашему слову.
Когда они встретились в следующий раз, Рэтклиф зачитал ей абзац из своего ответа мистеру Граймзу из Норт-Бенда.
«Каждый, кто стоит во главе партии, — писал Рэтклиф, — неизбежно подвергается нападкам и совершает ошибки. Я — в чем совершенно прав президент — не являюсь исключением из общего правила. Полагая, что только великие партии добиваются великих результатов, я неизменно жертвовал своей личной позицией, если она не встречала всеобщего одобрения. Этого принципа я буду держаться и впредь. Поэтому президент может с полной уверенностью рассчитывать на мою бескорыстную поддержку любых начинаний моей партии, даже если они будут предприняты без моего ведома».
