Миссис Ли слушала очень внимательно.
— И вы ни разу не отказались идти вместе с партией? — спросила она.
— Ни разу, — твердо сказал он.
— Значит, для вас нет ничего дороже верности партии? — И она устремила на него задумчивый взгляд.
— Ничего, кроме верности нашей стране, — прозвучал ответ еще тверже.
ГЛАВА V
Для молодой очаровательной женщины привязать к своему шлейфу видного государственного деятеля и водить его за собой, как ручного медведя, не в пример увлекательнее, чем навязывать ему себя и ходить у него на поводу, словно индейская скво. Таково было первое важное политическое открытие, которое сделала в Вашингтоне Маделина, и оно оказалось ценнее, чем вся немецкая философия, доселе ею проштудированная, вместе с полным изданием трудов Герберта Спенсера в придачу. Не могло быть сомнений, что честь и звания, полученные за служение на общественном поприще, при зрелом размышлении не стоили потраченных усилий. Маделина поставила себе за правило ежедневно читать, в порядке очередности, жизнеописания и письма американских президентов и их жен — тех, следы существования которых ей удавалось обнаружить. Какое грустное зрелище ей представилось, начиная от жизни Джорджа Вашингтона и кончая последним избранником на этот пост! Сколько дрязг, сколько разочарований, какие непростительные ошибки, какие дурные нравы! Ни один из них — людей, стремившихся к высоким целям, — не избежал противодействия, поражений и, как водится, оскорблений. Каким мраком веяло от черт таких признанных предводителей, как Калхун, Клей и Уэбстер, какие различные варианты поражения и неудовлетворенных желаний они собой представляли, какое сознание собственного величия и сенаторской гордыни, какую жажду лести, какое отчаяние от приговора судьбы! А чего все они, в конце концов, достигли?
Все они были деятелями сугубо практическими. Им не приходилось решать великих философских проблем или даже вопросов, выходивших за рамки норм повседневной морали и текущих обязанностей. Но как все они старались напустить побольше туману! Как изощрялись в возведении помпезных строений, которые только заслоняли горизонт! Может быть, Америке было бы лучше без них? Да уж хуже быть не могло! Есть ли на свете бездна глубже той, что открылась под ногами нации, — бездна, к краю которой они ее подвели?
Одна история повторяла другую, и от их однообразия у Маделины устала голова. Она поделилась своими мыслями с Рэтклифом, и он откровенно признался, что удовольствие, доставляемое политикой, — в обладании властью. Он согласен: Америка вполне обошлась бы и без него. «Но здесь я стою, — заявил он, — и буду стоять [15]». Пустое морализирование вызывало у него мало сочувствия, а всяческие утопии в политике — лишь должное в государственном деятеле презрение. Да, он любит власть и хочет быть президентом. Вот и все.
Порою трагическая, порою комическая сторона брала верх в уме Маделины, а порою она не знала, плакать ли ей или смеяться. Вашингтон, как ни один другой город в мире, изобиловал наивно-нелепыми проявлениями человеческой натуры; несуразными бедолагами — мужчинами и женщинами, — над которыми жестоко смеяться и смешно плакать. К счастью, респектабельная публика редко сталкивается с тяжелыми случаями; лишь малосущественные социальные происшествия попадаются ей на глаза. Однажды миссис Ли отправилась на вечерний прием в Белом доме — первый, который давал президент. Сибилла наотрез отказалась толкаться среди толпы, а Каррингтон деликатно объяснил, что, увы, еще недостаточно «реконструировался» и не чувствует себя вправе явиться пред светлые очи президента. Миссис Ли согласилась взять в спутники мистера Френча и, перейдя в его сопровождении через Лафайет-сквер, присоединилась к людскому потоку, вливавшемуся в двери Белого дома. Заняв место в конце длинного хвоста, они наконец удостоились войти в зал для приемов, где очутились перед двумя манекенами, то ли из дерева, то ли из воска, почти не проявлявшими признаков жизни. То были президент и его супруга, застывшие у дверей в напряженной и неловкой позе; на их лицах не значилось даже следа мысли, зато механическим движением заводных кукол оба протягивали правую руку веренице посетителей. Миссис Ли чуть было не рассмеялась, но смех замер у нее на губах. Президент и его жена явно не видели в этой процедуре причины для смеха. Они стояли у дверей, два автомата — представители общества, дефилировавшего перед ними. Маделина взяла Френча под руку.
— Отведите меня куда-нибудь, — попросила она, — откуда можно наблюдать этот спектакль. Вот сюда! В этот угол! Нет, мне и в голову не могло прийти, как это дико выглядит!
Френч, решив, что она имеет в виду нелепый вид мужчин и женщин, набившихся в гостиные, поспешил отпустить несколько — применительно к собственному тонкому пониманию юмора — топорных острот насчет проходивших мимо. Однако миссис Ли не была расположена поддерживать его усилия и даже слушать его бонмо. Она тотчас его прервала.
— Благодарю вас, мистер Френч. Теперь ступайте. Мне хочется побыть одной. Придите за мной, пожалуйста, через полчаса.
Она осталась там и стояла, не отрывая глаз от президента и его жены, пожимавших и пожимавших руки бесконечно движущемуся людскому потоку.
Какое странное это было зрелище и каким гнетущим был образ, запечатлевавшийся в ее сердце! Какое жестокое предостережение честолюбцам! И никто во всей толпе, кроме нее одной, не сознавал карикатурности этого парада. Для них он был надлежащей частью в обязанностях президента, и ничего смешного в этом не было. Они видели в нем демократический обряд — в этом шутовском обезьянничании монархических ритуалов! Мертвенная скука, царившая в залах, казалась им такой же естественной и непреложной, как церемонии в Эскуриале придворным Филиппов и Карлов [16]. Но на Маделину это зрелище производило впечатление ночного кошмара, видений курильщика опиума. Внезапно ее пронзила мысль: а что, если американское общество пришло к своему концу? Вот оно — воплощение и мечта одновременно! И миссис Ли содрогнулась в душе.
— Именно так! Наконец я достигла цели! В недалеком будущем мы все превратимся в восковые фигуры, а наша речь — в попискивание заводных кукол. Мы будем кружить и кружить по свету и пожимать друг другу руки. Никто ни к чему не будет стремиться ни в этом мире, ни в том. Нет, это хуже, чем любые муки Дантова «Ада». Какая ужасная картина вечности!
Внезапно, словно сквозь дымку, перед ней возникло печальное лицо лорда Ская. Он пробирался к ней, и его голос вернул ее к действительности.
— Ну как вам нравится такого рода увеселение? — спросил он в своей уклончивой манере.
— Наши увеселения оставляют грустное впечатление — они вполне под стать духу нашего народа, — отозвалась она. — Тем не менее мне, право, здесь интересно.
Минуту-другую они стояли молча, наблюдая медленно змеившийся танец Демократии.
— Как вы думаете, — вдруг сказал лорд Скай, — кто этот человек — вон тот длинный, тощий с дамой по каждую руку?
— Вот тот? — спросила она. — Ну, наверное, чиновник из какого-нибудь вашингтонского департамента или член конгресса, скажем, от Айовы с женой и свояченицей. Их вид коробит ваши аристократические чувства?
Он бросил на нее взгляд, полный шутливого смирения:
— Вы хотите сказать, эти дамы одной масти с вдовствующими графинями? Совершенно справедливо. Да и мой аристократический дух уже не тот, миссис Ли. Я даже готов, если прикажете, пригласить их на обед — при условии, что и вы на него придете и займетесь ими. Правда, последний раз, когда я пригласил к обеду некоего члена конгресса, он ответил запиской, нацарапанной карандашом на моем же конверте, сообщая, что приведет с собой двоих друзей, очень респектабельных джентльменов — избирателей из города Йеху [17] или другого ему подобного, — природных аристократов, как писал он.
