И если внешняя политика толкает буржуазию в объятия реакции, то в не меньшей степени внутренняя политика влияет на стремления рабочего класса. Бернштейн сам признает это, делая сказку о неком социал-демократическом «пожирателе», т. е. социалистические стремления рабочего класса, ответственными за измену либеральной буржуазии своему знамени. Поэтому он советует пролетариату оставить мысль о социалистической конечной цели, чтобы снова выманить перепуганный насмерть либерализм из мышиной норки реакции. Но, считая уничтожение социалистического рабочего движения жизненным условием и социальной предпосылкой существования буржуазной демократии, Бернштейн сам очень ясно показывает, что эта демократия в такой же мере противоречит внутренней тенденции развития современного общества, в какой социалистическое рабочее движение есть прямой ее продукт.
Но этим он доказывает и еще кое-что. Ставя главным условием воскрешения буржуазной демократии отречение рабочего класса от социалистической конечной цели, он сам указывает, сколь мало буржуазная демократия может служить необходимой предпосылкой и условием социалистического движения и социалистической победы. Тут рассуждения Бернштейна образуют порочный круг, в котором вывод «пожирает» первую посылку.
Выход из этого круга очень простой: тот факт, что буржуазный либерализм скончался от страха перед развивающимся рабочим движением и его конечными целями, доказывает только, что именно теперь единственной опорой демократии является и может быть только социалистическое рабочее движение и что не судьбы социалистического движения зависят от буржуазной демократии, а, наоборот, участь демократического развития зависит всецело от социалистического движения; далее, что жизнеспособность демократии будет возрастать не по мере того, как рабочий класс будет отказываться от борьбы за свое освобождение, а, наоборот, по мере того, как социалистическое движение сделается достаточно сильным, чтобы бороться против реакционных последствий мировой политики и буржуазной измены. Кто желает усиления демократии, тот должен желать не ослабления, а усиления социалистического движения, и отказ от социалистических стремлений означает отказ как от рабочего движения, так и от демократии.
3. Завоевание политической власти
Судьбы демократии связаны, как мы видели, с судьбами рабочего движения. Но разве развитие демократии, даже в лучшем случае, делает излишней или невозможной пролетарскую революцию в смысле захвата государственной власти, завоевания политической власти?
Бернштейн решает этот вопрос путем тщательного взвешивания хороших и дурных сторон законодательной реформы и революции; он производит эту операцию с приятностью, напоминающей развешивание корицы и перца в кооперативной лавочке. В законном ходе развития он видит проявление разума, в революционном — действие чувства; на реформаторскую работу он смотрит как на медленный, на революционную же — как на быстрый метод исторического прогресса; в законодательстве он видит планомерную работу, в перевороте — стихийную силу (с. 183).
Старая история! Мелкобуржуазный реформатор всегда видит во всем «хорошую» и «дурную» сторону, отовсюду он берет понемножку. Но ведь столь же старая история, что действительный ход вещей нимало не считается с этими мелкобуржуазными комбинациями и что тщательно собранная кучка «хороших сторон» от всего, что есть на свете, рассыпается в прах от одного дуновения. В действительности мы видим, что в истории законодательная реформа и революция обусловливаются более глубокими причинами, нежели достоинства или недостатки того или иного метода.
В истории буржуазного общества законодательные реформы всегда служили постепенному усилению развивающегося класса до тех пор, пока последний не почувствовал себя достаточно созревшим для захвата политической власти и уничтожения всей существующей правовой системы, с тем чтобы построить новую. С Бернштейном, который громит теорию захвата политической власти как бланкистскую теорию насилия, случилась неприятность: то, что в течение столетий было осью и движущей силой человеческой истории, он принял за простую бланкистскую ошибку. С тех пор как существует классовое общество и классовая борьба составляет главное содержание его истории, завоевание политической власти всегда было целью всех поднимающихся классов и являлось исходным и конечным пунктом всякого исторического периода. Это мы наблюдаем и в продолжительной борьбе крестьянства с денежным капиталом и патрициями в Древнем Риме, и в борьбе патрициев с епископами, и в борьбе ремесленников с патрициями в средневековых городах, и в борьбе буржуазии с феодализмом в новое время.
Итак, законодательная реформа и революция вовсе не различные методы исторического прогресса, которые можно по желанию выбрать в буфете истории наподобие горячих или холодных сосисок; это — различные моменты в развитии классового общества, которые в такой же мере обусловливают и дополняют или же исключают друг друга, как, например, Южный и Северный полюс или как буржуазия и пролетариат.
То или иное установленное законом государственное устройство есть лишь продукт революции. В то время как революция является политически созидательным актом классовой истории, законодательство поддерживает политическое существование общества. Законодательная реформаторская деятельность не обладает собственной независимой от революции движущей силой; в каждую историческую эпоху она продолжает свое движение в направлении, заданном до тех пор, пока действует пинок, полученный ею в последнем перевороте, или, конкретнее, в рамках созданной переворотом общественной формы. Именно в этом сущность вопроса.
Совершенно ошибочно и антиисторично представлять себе законодательные реформы как расширенную революцию, а революцию — как конденсированную реформу. Социальный переворот и законодательная реформа представляют моменты, различные не по длительности, а по существу. Вся тайна исторических переворотов, совершаемых политической властью, и заключается именно в превращении простых количественных изменений в новое качество, в переходе одного исторического периода от одного общественного строя — к другому.
Кто высказывается за законный путь реформ вместо и в противоположность завоеванию политической власти и общественному перевороту, выбирает на самом деле не более спокойный, не более надежный и медленный путь к той же цели, а совершенно другую цель, именно — вместо осуществления нового общественного порядка только незначительные изменения в старом. Таким образом, политические взгляды ревизионизма приводят к тому же выводу, что и его экономическая теория: по существу, он не нацелен на осуществление социалистического строя, а только на преобразование капиталистического, не на уничтожение системы найма, а лишь на установление большей или меньшей эксплуатации, одним словом, на устранение только наростов капитализма, но не самого капитализма.
Но, может быть, вышеупомянутые положения относительно функций законодательной реформы и революции справедливы только в отношении той классовой борьбы, которая велась прежде? Быть может, с настоящего момента, благодаря усовершенствованию буржуазной правовой системы, законодательная реформа призвана также перевести общество из одной исторической фазы в другую, а теория захвата политической власти пролетариатом превратилась «в бессодержательную фразу», как утверждает Бернштейн на с. 183 своей книги?
Однако наблюдается совершенно обратное явление. Чем отличается современное буржуазное общество от классовых обществ античности и средних веков? Тем именно, что классовое господство опирается в настоящее время не на «прочно приобретенные права», а на фактические экономические отношения и что система найма представляет собою не правовое, а чисто экономическое отношение. Во всей нашей правовой системе не найдется ни одной выраженной в законе формулы современного классового господства. И если имеются ее следы вроде, например, устава о прислуге, то это не больше как пережиток феодальных отношений.
Как же можно постепенно уничтожить «законным путем» наемное рабство, если оно совершенно не выражено в законах? Бернштейн, собирающийся приняться за законодательно-реформаторскую работу, надеясь таким путем покончить с капитализмом, попадает в положение того русского городового у Успенского, который рассказывает свое приключение: «Живо хватаю я его за шиворот. И что же? Негодяй и шиворота не имеет!..» Вот где собака зарыта.
