Мы обладаем общим культурным кодом.
Во всём остальном мы противоположны. Диаметрально!
Что им хорошо — нам смерть. Что нам радость — им депрессия.
«Я выйду в городе солнца, / Мне ноги лизнёт волна. / А ты возвращайся в свой Углич / И живи одна», — поёт мой товарищ.
Углич — наш дом, мы к нему привыкли. Уж не знаем, где ваш город солнца и кто вас там лизнёт.
…Только что встретил этого товарища на просторах Сети.
Там вывесили новость о том, что РПЦ наградило главу КПРФ.
Товарищ написал: энтропия абсурда зашкаливает.
Я вяло съязвил: венчание однополых людей в храме — тоже часть энтропии абсурда, или нет?
Что он ответил, я не посмотрел.
Все эти разговоры идут по инерции. Нам не о чем объясняться. Так же могут пытаться договориться рыбы и пауки, кроты и дельфины.
У нас, да, общие песни — но разная страна.
Одни и те же любимые писатели — но иначе настроенные рецепторы.
Наш символ веры состоит из слов, отрицающих их символ веры.
Их наряды нам кажутся вывернутыми наизнанку, а их речь о самом главном — речью о самом вздорном.
Когда я писал «К нам едет Пересвет» — они читали: «К нам едет дикобраз».
Их депрессия — для нас только слабый повод пожать плечами. Они же нашу депрессию в упор не видели, а если видели — то вообще не понимали, о чём мы грустим: «радоваться надо».
Быть может, мы жили в одном прошлом, которое видели по-разному, но будущее точно рискует кого-то из нас переехать катком.
То, что придёт ещё позже, быть может, примирит нас — но это уже не будет иметь ни малейшего значения.
В России живут сотни народов, и уживаются тысячу лет.
Но в том смысле, о котором я говорю сейчас, у нас две расы.
Эти две расы — иной крови. Разного состава.
Когда мы выплываем — они тонут. Когда они кричат о помощи — мы не можем их спасти: нам кажется, что мы тащим их на поверхность, а они уверены, что мы их топим. И наоборот: пока они нас спасали — мы едва не задохнулись.
Нам больше нечего обсуждать.
Я не хотел бы ещё раз говорить об этом.
Я просто собираю рядом тех, кто думает так же, как мы, спасается так же, как мы, и молится о том же, о чём молимся мы.
Вернуться бы в Углич — он и есть город солнца.
* * *
…Опять тут услышал про отсталость России, на этот раз — литературную.
«В Европе уже был Шекспир — а у нас литература появилась только в XIX веке».
Слышали такую фразу, да?
Во-первых, тут сам по себе подход в XXI веке уже нелепый — ну в XIX появилась, ну и что? (Тем более что как минимум на полтора столетия раньше — если говорить о светской литературе.)
По результатам, прямо и без скромности говоря, русская классическая литература — наряду с англоамериканской — сильнейшая в мире, конкуренцию ей может составить в полной мере только немецкая и французская.
Если б этот разговор мы вели в XVIII веке — ещё было бы понятно, а сейчас-то зачем? Мы уже всё доказали.
Иногда вину за отсутствие литературы почему-то сваливают на Орду — но Казань ещё Грозный взял, а светской литературы после этого не было ещё несколько веков.
Думается, тут в другом дело. Например, имело место византийское наследие: Византия просуществовала тысячу лет, а гениальной словесности, по сути, не оставила (словесность была — гениев нет) — почему, это уже другой вопрос. Отношение к литературе мы отчасти позаимствовали оттуда.
В Древней Руси не было личностной, авторской, индивидуальной литературы — там всё было растворено в целом, в национальном, в религиозном, в общежитийном. Ответы где-то здесь надо искать, а не в столь любимой нашими прогрессистами «отсталости».
Во-вторых, заковыка в том, что Россию сравнивают сразу со всей Европой одновременно. Мол, в этой условной «Европе» в самые давние времена «всё уже было» — а у нас ещё лопухи росли повсюду.
Друзья мои. Ну, что значит в «Европе»?
Например, итальянский язык становится литературным только в XIII веке; да, веком позже появляются Данте, Петрарка и Боккаччо, но это вовсе не значит, что последующие столетия эта литература пребывала на том же уровне — вовсе не так. Там случались многовековые прогалы. Скажем, в XVIII веке итальянская литература нисколько не была лучше и выше русской того же времени, а в XIX — ну что там, Мадзони? Вы читали Мадзони? О ком там говорить — чтобы сравнивать с Россией?
И это Италия!
А что там у нас такого происходило в Норвегии, Румынии, Польше или в Литве, чтобы Россия тосковала со стыда? Или это не европейцы?
Я это тысячу раз уже слышал: «У них там уже был Шекспир, а у нас…» У них — у кого? У голландцев? У финнов? У сотен европейских племён, которые в литературе никакого следа не оставили?
Да ничего особенного там не происходило, как правило, нигде не ходили толпами свои Шекспиры, пока у нас тут корябали на бересте свою унылую «Русскую правду».
Короче, если вы услышите это в очередной раз — «у них там был свой Шекспир, а у нас…» — вы попросите, чтоб вам перечислили всех шекспиров поимённо: венгерских, эстонских, ирландских и прочих. И если они не назовут вам их — значит, вы имеете дело с ксенофобами, которые считают едва ли не все европейские народы недоразвитыми.
* * *
Новая статья писателя Виктора Ерофеева (краткое содержание: «Шеф, усё пропало!») заканчивается просто великолепно:
«В дальней перспективе в организме России начнется новая война двух вирусов: имперского и европейского. Но надеяться на то, что народ когда-либо заразится европейским духом, крайне сложно. Надо будет дождаться нового Петра I с его принудительными проевропейскими реформами. Его пока что не видать».
Ущипните меня. Пётр не был империалистом, правда? Если Виктор Ерофеев увидит во сне, как бы вёл себя Пётр в нынешней геополитической ситуации, он встанет с кровати седым как лунь и с полной дезориентацией движений.
Если бы пришёл Пётр — Виктор Ерофеев и его друзья босиком бежали бы по просёлочной дороге за коляской Путина и кричали бы: «Вернись, мы же так шутили! Неужели ты не понял?»
…Не любить этих людей — сложно. Подтверждения своих слов они непрестанно ищут в русской истории (и в литературе — что тоже история): у Петра, у Александра, у второго Александра, у третьего, и ещё у Александра Сергеевича — русская история с лёгкостью необычайной изворачивается и звонко бьёт им в лоб.
Не заметив, они зачарованно идут дальше. С нежностью смотрим на них.
* * *
Цитируем поэта Фёдора Тютчева, письмо 1867 года.
«Можно было бы дать анализ современного явления, приобретающего всё более патологический характер. Это русофобия некоторых русских людей. Раньше они говорили нам, и они действительно так считали, что в России им ненавистно бесправие, отсутствие свободы печати и т. д. и т. п., что именно бесспорным наличием в ней всего этого им и нравится Европа. А теперь что мы видим? По мере того, как Россия, добиваясь всё большей свободы, всё более самоутверждается, нелюбовь к ней этих господ только усиливается. Что же касается Европы, то, как мы видим, никакие нарушения в области правосудия, нравственности и даже цивилизации нисколько не уменьшили их расположения к ней… Словом, в явлении, о котором я говорю, о принципах как таковых не может быть и речи, действуют только инстинкты…»
«Действуют только инстинкты».
Как ново, не правда ли? Как неожиданно, я бы сказал.
Я за последнее время много цитировал Тютчева. Прогрессивные люди могли уже убедиться, что Тютчев был законченный мракобес и вообще ватник. Но Тютчева, думаю, им не жалко, он же не Пастернак, его можно списать со счетов.
Однако вот ещё одна обидная новость в таком случае. Лев Николаевич Толстой неоднократно говорил о величии Тютчева (с которым общался, виделся время от времени), а однажды написал Страхову о Тютчеве следующее: «Из живых я не знаю никого, кроме вас и его, с кем бы я так одинаково чувствовал и мыслил».
Обидно, да?
Потянул Тютчева, за него Толстой зацепился бородою.
Тащите дальше. В кабинетах литературы можно повесить размноженного Чхартишвили на месте белых пятен.
* * *
Ещё из Тютчева:
«О России много говорят — в наше время она служит предметом пламенного тревожного любопытства; очевидно, что она сделалась одной из главнейших забот нашего века… Современное настроение, детище Запада, чувствует себя в этом случае перед стихией если и не враждебной, то вполне ему чуждой, стихией, ему неподвластной…»
В другом месте он пишет, как Россия освободила в 1813 году Европу «от наполеоновского господства» и Европа приветствовала Россию «с благородным восторгом». Но прошло несколько десятилетий, и Европа чудесным образом исхитрилась «преобразовать державу в чудовище для большинства людей нашего времени… чтобы доставить себе наслаждение взирать на Россию как на какого-то людоеда XIX века».
