Но это доказывает далее и то, что оппортунизм несовместим вообще с социализмом, что по своей внутренней тенденции он стремится толкнуть рабочее движение на буржуазный путь, т. е. совершенно парализовать пролетарскую классовую борьбу. Понятно, исторически нельзя отождествлять пролетарскую классовую борьбу и систему Маркса. До Маркса и независимо от него существовали рабочее движение и различные социалистические системы, из которых каждая в своем роде была соответствующим условием своего времени, теоретическим выражением освободительных стремлений рабочего класса. Обоснование социализма моральными понятиями справедливости, борьба против способа распределения вместо борьбы против способа производства, понимание классовых противоречий как противоречий между бедным и богатым, стремление соединить принцип «товарищества» с условиями капиталистического хозяйства, все то, с чем мы встречаемся в теории Бернштейна, — все это уже было в истории. И все эти теории в свое время, при всей их недостаточности, были действительными теориями пролетарской классовой борьбы; теми гигантскими детскими башмаками, в которых пролетариат учился шагать по исторической сцене.
Но. после того как развитие самой классовой борьбы и ее общественных условий привело к отказу от этих теорий и к формулированию принципов научного социализма, после этого не может быть, по крайней мере в Германии, другого социализма, кроме социализма Маркса, не может быть социалистической классовой борьбы вне социал-демократии. Теперь уже социализм и марксизм, пролетарская освободительная борьба и социал-демократия — тождественные понятия. Поэтому возвращение к прежним, существовавшим до Маркса теориям социализма означает в настоящее время даже не возврат к гигантским детским башмакам пролетариата: нет, это значит снова влезть в истоптанные карликовые туфли буржуазии.
Теория Бернштейна была первой, но в то же время и последней попыткой дать оппортунизму теоретическое обоснование. Мы говорим «последней» потому, что в системе Бернштейна оппортунизм зашел так далеко — и с отрицательной стороны, в смысле отречения от научного социализма, и с положительной стороны, в смысле беспорядочного соединения всевозможного теоретического сумбура, — что дальше идти некуда. В книге Бернштейна оппортунизм завершил свое развитие в теории и дошел до своих конечных выводов.
И теория Маркса не только в состоянии теоретически опровергнуть оппортунизм, но она, и только она, может объяснить его как историческое явление в процессе образования партии. Всемирно-историческое движение пролетариата вперед к победе действительно «не такая простая вещь». Вся особенность этого движения заключается в том, что здесь впервые в истории народные массы сами и против всех господствующих классов отстаивают свои стремления, но эти стремления должны перенести вовне современного общества, за его пределы. Но эти стремления массы опять-таки могут выработать в себе только в постоянной борьбе с существующим строем, только в его же рамках. Соединение широких народных масс с выходящей за пределы всего существующего строя целью, соединение повседневной борьбы с великой мировой реформой — такова великая проблема социал-демократического движения, которое на всем пути своего развития должно поэтому пробиваться вперед между двумя подводными камнями: между отказом от своего массового характера и отказом от конечной цели движения, между возвращением к положению секты и превращением в буржуазное реформаторское движение, между анархизмом и оппортунизмом.
Правда, еще полстолетия тому назад теория Маркса выковала в своем теоретическом арсенале смертоносное оружие против обеих этих крайностей. Но так как наше движение является именно массовым движением и так как опасности, угрожающие ему, создаются не в человеческих головах, а общественными условиями, то теория Маркса не могла с самого начала раз навсегда предупредить все анархистские и оппортунистические уклонения в сторону. Они должны быть побеждены самим движением, конечно с помощью созданного Марксом оружия, уже после того, как они проявились на практике. Меньшую опасность — анархистскую корь — социал-демократия уже поборола, справившись с «движением независимых», с большей опасностью — оппортунистической водянкой — она борется в настоящее время.
При громадном росте вширь, характеризующем движение последних лет, при сложности условий и задач, за которые приходится бороться, должен был наступить момент, когда в движении начали проявляться скептицизм относительно достижения великой конечной цели и колебания по отношению к идеальному элементу движения. Так, а не иначе должно продвигаться великое пролетарское движение, и все эти моменты колебаний и уныния не являются неожиданностью для учения Маркса: наоборот, Маркс давно предвидел и предсказал их.
«Буржуазные революции, — писал Маркс полстолетия тому назад в «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта», — как, например, революции XVIII века, стремительно несутся от успеха к успеху, в них драматические эффекты один ослепительнее другого, люди и вещи как бы озарены бенгальским огнем, каждый день дышит экстазом, но они скоропреходящи, быстро достигают своего апогея, и общество охватывает длительное похмелье, прежде чем оно успеет трезво освоить результаты своего периода бури и натиска. Напротив, пролетарские революции, революции XIX века, постоянно критикуют сами себя, то и дело останавливаются в своем движении, возвращаются к тому, что кажется уже выполненным, чтобы еще раз начать это сызнова, с беспощадной основательностью высмеивают половинчатость, слабые стороны и негодность своих первых попыток, сваливают своего противника с ног как бы только для того, чтобы тот из земли впитал свежие силы и снова встал во весь рост против них еще более могущественный, чем прежде, все снова и снова отступают перед неопределенной громадностью своих собственных целей, пока не создается положение, отрезывающее всякий путь к отступлению, пока сама жизнь не заявит властно:
Hie Rhodus, hie salta![20]
Здесь роза, здесь танцуй!».[21]
Это осталось верным и после того, как была создана теория научного социализма. Благодаря ей пролетарское движение не сделалось еще сразу социал-демократическим ни в Германии, ни в другом месте; оно становится более социал-демократическим с каждым днем; оно становится таковым в ходе борьбы и благодаря беспрестанной борьбе с резкими скачками в сторону анархизма и оппортунизма, которые представляют собой только моменты движения социал-демократии, рассматриваемой как процесс.
Ввиду всего этого неожиданным является не появление оппортунистического течения, а скорее его бессилие. До тех пор, пока оппортунизм прорывался только в отдельных случаях партийной практики, можно было еще предполагать, что он имеет под собой какую-нибудь серьезную теоретическую основу. Но теперь, когда это течение получило вполне ясное выражение в книге Бернштейна, у всякого поневоле вырывается удивленный вопрос: как! и это все, что вы имеете сказать? Ни одного намека на новую мысль! Ни одной такой мысли, которая уже десятки лет тому назад не была бы опровергнута, растоптана, высмеяна и уничтожена марксизмом!
Достаточно было оппортунизму заговорить, чтобы показать, что ему нечего сказать. В этом, собственно, и заключается партийно-историческое значение книги Бернштейна.
Расставаясь со способом мышления революционного пролетариата, с диалектикой и материалистическим пониманием истории, Бернштейн может поблагодарить их за то, что они нашли для его превращения смягчающие вину обстоятельства. Ведь только диалектика и материалистическое понимание истории в своем великодушии объясняют, что он появился как квалифицированное, но бессознательное орудие, через посредство которого поднимающийся пролетариат выразил свою сиюминутную нерешительность, чтобы потом хорошенько рассмотрев его, язвительно усмехаясь и пожимая плечами, отбросить далеко от себя.
ЛЕО ИОГИХЕСУ[22]
Кр[улевска] Гута, четверг 9 июня 1898 г.
[…] Мне хотелось бы написать так много личного (подумай только, сколько новых впечатлений)*, что просто не знаю, с чего начать, но самое главное то, что у меня нет и часа покоя. Определяющее и сильнейшее впечатление на меня произвела здешняя местность: пшеничные поля, луга, леса, широкие просторы и польский язык, польские крестьяне вокруг. Тебе просто не понять, какой счастливой все это делает меня. Чувствую себя, словно снова на свет народилась, будто опять обрела почву под ногами. Никак не могу вдоволь наслушаться их разговоров, досыта надышаться здешним воздухом! Вчера пришлось прождать в Лешнице обратного поезда чуть не целый час. Как замечательно побродила я там среди высокой пшеницы, сколько нарвала васильков и маков. Для полного счастья мне не хватает только одного, собственно, только кого-то «одного». Я уже решила, что на «каникулы» не поеду в Швейцарию, а ты приедешь сюда (денег стоит столько же), мы снимем квартиру в какой-нибудь силезской деревне; ведь я твердо убеждена, что и ты оживешь здесь, что и ты ощутишь то же удовольствие, когда увидишь эти огромные пшеничные поля до самого горизонта (колосья уже сейчас повыше меня!), эти луга с коровами, которых пасет босоногий мальчуган, и наши сосновые леса! А также и наших крестьян, истощенных, замызганных, и все-таки — прекрасную расу! В Кандрзине я видела три семьи: две польские и одну еврейскую, они уезжали в Америку! Какая нищета! У меня чуть слезы не полились, и все-таки я была так счастлива видеть их, что просто не могла оторвать от них глаз. Какое впечатление все это произвело бы на тебя! Пожалуй, еще большее, чем на меня, хотя это почти невозможно. Вот я и говорю, что для счастья моего здесь не хватает только одного — тебя, хотя это «только» очень много значит.
