Интересной была статья Романа Гуля, тогда (кто поверит?) эренбурговского симпатизанта:
«В романе есть большая жизненная напряженность, заставляющая читать его не отрываясь. На мертвую, сделанную схему Эренбург набросил со всем блеском подлинного таланта — безумно взметнувшуюся стальную спираль воли: воли человека — воли героя романа — коммуниста Николая Курбова. Волюнтаристическим — вот как бы назвал я этот роман! Он ничего не расскажет, ничего не нарисует, не покажет. Как электрический многовольтовый удар — даст почувствовать волю Николая Курбова <…>. Основной интерес этой замечательной книги, как я уж говорил, в ее художественном построении — в ее „волевой основе“. И надо признать, что из книг, близких к современности, она — б<ыть> м<ожет> наиболее крупная, наиболее притягивающая и значительная»[200].
Наверняка Эренбург не прошел мимо суждения доброжелательного и потому строгого к нему Михаила Осоргина:
«Во всем, что он пишет, есть что-то; есть и в новом романе „Жизнь и гибель Николая Курбова“. Но это эренбурговское „что-то“ раскидано и разметано по книгам, книжкам, рассказикам, романам, и собрать и осмыслить эренбурговскую сущность невозможно. Есть в нем хорошая злость и здоровый нигилизм, а где его положительное? Так можно обратиться в беллетриста-фельетониста, а это плохо!»[201]
А из статьи М. Осоргина в пражской «Воле России» стало понятно, что он не принял новую книгу напрочь — и замысел, и его исполнение, заметив лишь: «Хороши только отдельные фразы, неожиданно прекрасные и яркие сравнения; Эренбург — большой писатель и умеет иногда мастерски видеть». А потому пожелал Эренбургу «лучшей книги»: «Можно не торопясь. Очень уж много он выпустил книг за последнее время, а это сказывается на их качестве»[202].
Взгляды критиков на роман зачастую были не эстетическими, а тривиально политическими. Вот суждения боевого А. Исбаха[203]:
«Книжку Эренбурга должен прочесть каждый, кто еще не убедился в той опасности, которая нам грозит с тыла нашего идеологического фронта. Книжку Эренбурга должен прочесть всякий, кто хочет посмотреть, как наши Пильняки и Эренбурги клевещут на революцию и имеют возможность клеветать на нее в нашем же тылу. А наш лозунг: Беспощадная борьба, беспощадная война всем клеветникам революции, как бы они себя не называли и под какой бы шкурой они не скрывались»[204].
Еще более резво высказалась петроградская «Вечерняя Красная газета» устами поэта-фельетониста В. Князева[205]:
«Гнусная и грязная книга, полная клеветы на революцию (в частности, на Чрезвычайные комиссии), обывательщины и патологически-судорожных попыток низвести героическое и бессмертное до уровня свидригайловщины, пошлости, низменности. Автор, несомненно, душевно и нравственно больной человек, и для чего больной бред этого калеки печатают и распространяют — совершенно непонятно»[206].
«Рецензия» кончалась предупреждением читателей: «Остерегаем тружеников Петрограда от покупки этого клинического гнилья». Похоже, что эта статья стала публичным оправданием санкционированной Зиновьевым конфискации романа в Питере. «Мне пишут из Петербурга, — сообщал Эренбург 15 мая 1923 года В. Г. Лидину, — будто там „Курбов“ изъят. Так ли это? Здесь говорят, что им все возмущены. Ангарский, наверное, рвет на себе волосы»[207]. Впрочем, уже через два дня Эренбург встретился с Ангарским в Берлине, и тот сообщил, что спас книгу от запрета ценой своего предисловия, которое предполагается вклеить в задержанный тираж. Предисловие Ангарского огорчило Эренбурга даже в его пересказе — похвалы сатирическому изображению белогвардейцев сочетались в нем с признанием, что работа ВЧК изображена в духе «белогвардейских фельетонистов, к сожалению, лишь интуитивно знакомившихся с ЧК»[208]. (Ангарский, должно быть, не знал, что Эренбург познакомился с ВЧК, проведя в октябре 1920 года несколько дней во внутренней тюрьме на Лубянке.) Вызвавшее досаду автора романа предисловие[209] в дело не пошло, запрет с издания сняли (впрочем, кажется, после того, как летом затопило склад и 60 % десятитысячного тиража погибло)[210].
Последний раз при жизни Эренбурга книга о Курбове была напечатана в СССР в 1928 году в составе его Полного собрания сочинений. Оно оказалось отнюдь не полным, и его тексты были откровенно цензурированы. Все книги Эренбурга, вошедшие в это собрание, выпущенное издательством «Земля и фабрика», больше при жизни Сталина не издавались никогда, как и вообще все его книги, вышедшие до 1930-х годов. Понятно, что то же можно сказать не только об Эренбурге, но и о многих его современниках. И в этом нельзя не видеть характерного клейма установившейся в 1929-м в СССР новой диктатуры.
В начале 1930-х годов по просьбе своего друга, известного американского кинорежиссера Льюиса Майлстоуна, Эренбург написал сценарий по роману, и Майлстоун начал снимать фильм, но завершить съемки, увы, не удалось… Последние сорок лет жизни Эренбурга и двадцать с лишним лет после его смерти роман на родине автора не издавали — книга о застрелившемся чекисте была совершенно не ко двору. Сам автор в поздние годы, не называя «Курбова» явно, написал в мемуарах: «Вскоре после „Хуренито“, я стал жертвой той литературной моды, которая тогда свирепствовала. Как некоторых моих литературных сверстников, меня соблазнили ритмическая проза Андрея Белого и причудливый синтаксис Ремизова. То, что у этих писателей было органично, у меня походило на пародию…»[211]. «Жизнь и гибель Николая Курбова» не издавалась с 1928 года, однако вовсе не по этой причине. Она появилась вновь только в год крушения СССР. В новую историческую эпоху России она по-своему поучительна — дело не в аллюзиях, а в существе проблемы: занимаясь переустройством общества, нельзя забывать о том, что «цыпленки тоже хочут жить». Однако вопрос о том, что думают о судьбе Курбова нынешние всевластные чекисты и знают ли они о ней вообще, службы Левада-центра, сколько мне известно, перед ними не ставили…
Завершив 18 ноября 1922-го измучившую его работу над романом «Жизнь и гибель Николая Курбова», Эренбург заверял всех друзей, что раньше чем через полгода он за новую прозу не примется. Однако уже через два месяца он писал Владимиру Лидину: «На днях сажусь снова за работу: авантюрно-утопическое нечто: Трест „Гибель Европы“»[212].
Принимаясь за новую книгу, Эренбург точно знал, что она будет написана быстро; действительно, на нее ушло ровно два месяца. Уже 9 февраля 1923-го работа шла вовсю, и в письме А. К. Воронскому Эренбург извещал о новой книге подробно:
«Я сейчас пишу новую вещь: „Трест Д. Е. (История гибели Европы по последним данным)“. Это сатира-утопия. Европа гибнет между 1928–1940 гг. при содействии американского треста, организованного авантюристом Енсом Боотом. Я предлагаю эту вещь для „Красной Нови“. В ней будет 6 печатных листов, и ее можно напечатать в двух книжках (журнала. — Б.Ф.). После этого издать отдельной книгой. Я написал уже около 16 глав. Всего будет 40, и книгу я закончу в течение месяца»[213].
Далее перечислялись заголовки 14 глав первой части «Енс Боот и организация „Треста Д. Е.“» и двух написанных глав второй части «Гибель Европы». Перерыв в работе, вызванный «болестями», как сказано в письме Полонской 20 февраля, задержал завершение повести, но работа над ней была закончена в середине марта 1923-го. 28 марта Эренбург не без иронии сообщал Полонской: «С Европой я кончил и от жалости чуть-чуть не плакал. Мне очень хочется поскорей познакомить тебя с моим новым героем, племянником Хулио Хуренито, с Енсом Боотом»[214]. Текст завершенной повести не разделен на две части и всего в ней 31 главка, при этом названия лишь двух чуть изменены по сравнению с сообщенными Воронскому. Европа уничтожалась вся — шаг за шагом, начиная с Германии. Сидя в берлинском кафе «Prager Diele», Эренбург писал о том, что 300 танков находятся уже в 25 километрах от Берлина, и рассказывал, как Енс Боот в тот момент заходит по своему плану в кафе… «Prager Diele». Германия уничтожалась с помощью специальных центрифуг и танков; завершался 1930 год.
Второй уничтожению должна была подвергнуться Россия. К 1931 году она уже заметно преобразилась, и в связи с бурным развитием Сибири, затмившей Канаду, вся жизнь страны заметно перемещалась в ее азиатскую часть. Управление ею, как колонией, по-прежнему осуществлялось из Москвы, которая оказалась едва ли не на границе Республики. Петербуржцу, мне особенно грустно было прочесть: «После войны 1925 г. западные окраины не смогли оправиться. Петербург сделался глухим заштатным городком, населенным, главным образом, археологами, инвалидами революции и престарелыми балеринами»[215]. Между тем еще до уничтожения Енсом Боотом Москвы лозунг «Д. Е.!» — Даешь Европу! — уже гремел с востока на запад. «300 000 человек шло навстречу незримому врагу. Слух о походе дошел до Поволжья. Оттуда снялись миллионы. Орды шли с юга и с севера. 6-го января Совнарком объявил войну. С кем Республика воюет, официально оставалось неизвестным». Армия, двигающаяся через пустыню Германии, чтобы вступить во Францию, описана весело: «Шла красная армия и шли школьники первой ступени. Шли очкастые марксисты и татары в ермолках. Шли бабы, старики, ребята. У красноармейцев были пулеметы. Некоторые крестьяне тащили с собой старые винтовки. Большинство было вооружено дубинами. Общая численность этой необычайной армии достигала 28 000 000 человек»; тут же мы узнаем, что 16 000 000 погибло, не дойдя до границы Республики. Остальная часть русской армии, победно вступившей в Европу, погибла в Польше, заразившись неизвестно чем. Итак, план осуществлялся оперативно: Москва погибла 1 января 1931 года, Варшава — 17 февраля, 24-го пал Бухарест, поразившая Европу эпидемия скоротечной проказы уничтожила Чехословакию, Австрию и Венгрию и дошла до Константинополя. В июле 1931-го в Женеве собралась конференция по борьбе с эпидемией. К маю 1932-го Франция превратилась в пустыню. Затем погибла Англия. В марте 1933-го погибла Италия от безумного беспамятства, поразившего страну, затем перебравшегося в 1936-м за Пиренеи в Испанию. В 1938-м погибла Скандинавия. Уничтожив Европу, ее последний житель Енс Боот умер 18 сентября 1940 года.
