Все это я тебе пишу в спешке, беспорядочно, чтобы показать тебе, что происходящее вокруг меня рассматриваю не беспланово, не безраздумно, а во-вторых, чтобы напомнить тебе, что Бернштейном и Ганновером мир еще не кончается. А насчет того, что быть идеалистом в германском движении — смешно, с этим я не согласна, ибо, во-первых, и тут тоже есть идеалисты — прежде всего огромная масса самых простых агитаторов из массы рабочих и даже среди вождей: например, Бебель. […]
ЛЕО ИОГИХЕСУ
[Фриденау, 24 сентября 1899 г.]
[…] К. К. [Карл Каутский] заметил в моих статьях к предстоящему съезду партии в Ганновере, что я подталкиваю Бебеля, и рассмеялся: «Сделали Вы это весьма ловко!» Вообще он чувствует во мне будущего leader и хочет на меня опереться. Что ж, пусть!
[…] Что касается Ганновера, то я чувствую себя совершенно спокойно и уверена в себе: знаю, что буду делать, и рассчитываю на успех. […] За меня можешь быть совершенно спокоен! Ведь я больше не новичок, как в Штутгарте, и лицом в грязь не ударю![26] […]
АВГУСТУ БЕБЕЛЮ
[Фриденау], 11 октября 1902 г.
Глубокоуважаемый товарищ!
Хотя я и не хочу сейчас, перед началом [парламентской] сессии, отнимать у Вас столь драгоценное время всякими пустяками, мне все же настоятельно необходимо ответить на Ваше дружеское письмо от 10-го несколькими строчками
Мне очень важно, чтобы у Вас не осталось ошибочного предположения, будто я и впрямь склонна разыгрывать из себя оскорбленного человека или же, слепо нанося удары направо и налево оказаться на «скамье изоляции».
Если бы я хоть как-то была склонна обижаться, то, право же, поводов у меня для этого было предостаточно, начиная с моего первого выступления в германском движении, с партийного съезда [1898 года] в Штутгарте. Но, несмотря на странный прием, оказанный мне, как и другим ненемцам, товарищам не «de la maison» («Своим, из своего дома» — франц.), притом не только со стороны оппортунистов, я до сих пор никогда не уклонялась от ударов, не помышляя ни затаить обиду в укромном уголке, ни удалиться в действительно милый мне уголок спокойных научных исследований’
Уверяю Вас также, что я не поддаюсь слепому чувству В истории с польской статьей я тоже была вполне готова получить от Вас резкий ответ и, возможно, услышать кое-что лично мне неприятное; однако, обдумав все, я решила, что по существу я тем не менее остаюсь права, а открытый спор в любом случае пойдет на пользу нашему делу. […]
Да, я действительно послала в Лейпциг просьбу об отставке если бы я могла рассказать Вам о различных перипетиях моих отношений с «Leipziger Volkszeitung», а точнее, с Мерингом*, показать письма и т. д., поведать то, что вызывает протест у меня в душе, Вам стало бы ясно, что затеяла я этот спор не как-то преднамеренно, что шла я на это не сама по себе, а меня к этому толкали. Уже с июня меня шаг за шагом вытесняли из Л[ейпцига] а если я в чем-то и согрешила, то, пожалуй, только в том что проявляла то овечье терпение, с каким я в этом случае, считаясь с личной дружбой, давала постепенно вытеснять себя вместо того чтобы сразу же уйти в отставку.
Но все это я доверительно сообщаю только в свое оправдание перед Вами.
С наилучшим приветом Р. Люксембург
Раздел второй
Революция 1905–1907 гг. в России и Польше
В отношении России я целиком придерживаюсь мнения Розы. Дело великолепно продвигается вперед, и я чувствую себя этим освеженным. Бернштейнианство раньше времени состарило и утомило меня. А русская революция делает меня на десять лет моложе. Я никогда не работал так ясно, как сейчас.
Карл Каутский, 1905 г.*
Революция [1905 г. ] в России*
I
Развитие революционных событий в царской империи после перемещения пролетарского восстания из Петербурга* в русскую провинцию, а также в литовские и польские области не оставило сомнений, что в империи кнута происходит сейчас не стихийный, слепой бунт угнетенных рабов, а имеет место истинно политическое движение классово сознательного пролетариата, которое развернулось совершенно единообразно и в теснейшей политической взаимосвязи по неожиданному сигналу из Петербурга. Повсюду во главе движения встала теперь социал-демократия.
И это соответствует естественной роли революционной партии при вспышке открытой политической массовой борьбы.
Завоевать себе в ходе революции руководящую позицию, умело использовать первые победы и поражения стихийных восстаний, чтобы, находясь в струе, овладеть самим потоком, — такова задача социал-демократии в революционные эпохи. Управлять и дирижировать не началом, а завершением, результатом революционного подъема — вот единственная цель, которую может разумно ставить перед собой политическая партия, если она не хочет предаваться ни фантастическим иллюзиям преувеличения своих возможностей, ни вялому пессимизму.
Но насколько более всего удастся решить эту задачу, насколько доросла до такой ситуации социал-демократия, зависит от того, насколько партия сумела обеспечить свое влияние на массы в дореволюционные времена, насколько ей еще раньше удалось создать прочное ядро из рабочих, ясно видящих цель и политически воспитанных, сколь велик результат проведенной ею разъяснительной и организаторской работы. Нынешние события в Российской империи можно оценить и понять только в свете предшествующих судеб рабочего движения, только из перспективы всей 15-20-летней истории социал-демократии.
Если ставится вопрос, какова доля социал-демократии в нынешнем революционном подъеме, то прежде всего следует констатировать, что издавна и до последних дней в самой России вообще никто, кроме социал-демократии, не заботился о рабочем классе, о повышении его культурного и материального уровня, о его политическом просвещении. Собственная промышленная и торговая буржуазия сама как класс не сумела дотянуться даже до слабосильного либерализма, а дворянско-либеральные аграрии брюзжали по своим углам, политически продвигаясь лишь по узкой стезе добродетели между «страхом и надеждой». В политические воспитатели промышленного пролетариата они вовсе не годились. Поскольку радикальная и демократическая интеллигенция заботилась о русском «народе», а она особенно усердно занималась этим в 70-80-е годы, ее деятельность и симпатии направлялись исключительно на сельское население, на крестьянство. Русские либералы и демократы пытались вести культурную работу как врачи в деревнях, статистики в земствах, сельские учителя, помещики. Крестьянин, «матушка-земля» — вот в чем вплоть до 90-х годов видела интеллигенция центральный пункт подъема России и ее политического будущего. Городской промышленный пролетариат вместе с современным капитализмом, напротив, считался чем-то чуждым сути русского народа, элементом разложения, больным местом народного бытия. Еще в первой половине 90-х годов идейный глава оппозиционной России, ныне умерший блестящий писатель Михайловский вел настоящие литературные походы против марксистского учения о социальном значении промышленного пролетариата, доказывая, скажем, на примере городских уличных песенок и тому подобного, что фабричный пролетариат прямо ведет к моральной и умственной деградации русского «народа».
В том же русле двигалась также вплоть до 90-х годов социалистическая мысль в России. Террористическое движение старой «Народной воли», которое в своей теории опиралось преимущественно на фикцию крестьянской коммунистической сельской общины и ее социалистическую миссию, продолжало еще до конца 80-х годов оказывать воздействие на революционные круги и удерживало развитие мысли в кругозоре старого, не расположенного к пролетариату народничества, хотя политическая кульминация террористической тактики была пройдена еще в 1881 г. убийством царя Александра II.
В таких условиях следовало сначала вообще добиться для современного городского пролетариата общественных и исторических гражданских прав, доказать его социальное и экономическое значение, дремлющие в нем зачатки будущей революционной силы, а также «особую взаимосвязь рабочего сословия» с политическим освобождением России от царизма. Одна только эта задача, горячая теоретическая, литературная борьба с народническими, антикапиталистическими теориями за право капитализма на существование и за роль современного пролетариата в русском обществе потребовала почти целого десятилетия.
