Цивилизованным государствам в силу их истории и культуры не впервой возвращаться к традиционной задаче «зачистки» нестоящих, недостойных. Именно этот опыт на самом деле и позволил им выработать самые действенные способы отречения и ухода от многих вопросов. Восхищение лидерами и их благородными трудами здесь логично вытекает из тех интеллектуальных ухищрений, к которым еще на заре исторической эры прибегали придворные льстецы, — особенно после успешного применения силы, обычно вызывавшего дифирамбы в адрес правителя, «стоящего на высоких моральных позициях»42.
Высокие оценки этого специфического опыта цивилизованных становятся особенно актуальными в момент, когда бывает трудно измыслить другие аргументы, которые оправдывали бы проявление силы. Именно в подобных случаях часто приходится читать о «нравственном императиве», лежащем в основе благих дел «общества, которое ставит свободу личности превыше всего, лелеет гуманитарные идеалы и строится на культивировании неких обязательных качеств», и конечно, «проявлений не только обязательных качеств, но и благородных добродетелей». Столь возвышенное общество не может «терпеть массовых вспышек жестокости и страданий, остановить или хотя бы существенно уменьшить которые в наших силах». Наше благородство велит защищать «те нормы, которые, как учит наша политика, следует считать универсальными. Косово — именно такой случай»43.
О том, что Косово якобы тот самый случай, уже проникновенно заявляли Гавел, Уайсел и другие моральные вожди, салютующие главам центра мирового могущества. Продолжают ли подобные заявления тысячелетнюю традицию придворных льстецов? Или в данном случае они действительно оправданы, и то, что похвалы звучат в адрес сильного, — простое совпадение? Ответ на данный вопрос уже есть. Для этого достаточно проследить историю наших призывов в защиту благородных и универсальных норм средствами, могущими и немало навредить осознанным интересам сильного, которому мы выказываем свою лояльность; такое исследование не потребовало бы от нас чрезвычайных усилий.
Сравнивая благородных себя с ущербными другими, мы вносим существенный вклад в решение задачи о том, как продемонстрировать всем достоинства какого-нибудь очередного своего дела. В конце концов, мы же живем в «нормальном мире», который постоянно омрачается «способностью человека ко злу», чуждой нашим «практике и обычаю». «Мы хотим жить, быть счастливыми, богатыми, сильными» и не можем понять менталитет тех созданий, которые «стоически смиряются с потерей богатства и жизни», побуждая нас совершать геноцид, хотя мы останавливаемся у последней черты, не желая «разрушить самих себя».
Но подобные мысли порой приводили кое-кого и к сомнениям в необходимости предпринять благородное дело. Например, Генри Киссинджер по тем же причинам верил, что интервенция будет не только ошибочной (война станет бесконечной, безнадежной, как трясина), но и попросту бесполезной мерой: «Эти конфликты [на Балканах] веками решались с беспримерной жестокостью, потому что ни один из народов не был знаком — и, по сути, не верил — в западные концепции терпимости». Наконец-то нам стало понятным, почему не только армяне, но и европейцы в целом «веками» относились друг к другу с такой благородной заботой и «веками» же столь упорно пытались донести друг до друга свои идеи ненасилия, терпимости и любви к добру. В своих академических статьях Киссинджер более глубоко исследует различия между «нами» и «ими», определяя «глубочайшую проблему современного мирового порядка» как «различие в философских воззрениях», которые отличают Запад, «всецело преданный идее о том, что реальный мир является внешним для наблюдателя», от «культур, в свое время избежавших влияния ньютоновского образа мысли» и по-прежнему верящих в то, «что действительность полностью принадлежит к внутреннему миру субъекта», — как, например, крестьяне, которые выращивают свой урожай, предаваясь иллюзиям о том, что дождь и солнце подвластны их уму (до русских, объясняет Киссинджер, уже начало доходить прозрение Запада, но пока только в ограниченной степени)44. Вероятно, этим можно объяснить даже неспособность вьетнамцев принять логику постепенной эскалации жестоких реалий войны, они расценили бомбежки только как лишнюю головную боль и предпочли аспирин логике, которую ожидали от них в нашем «нормальном мире».
Другие аналитики также воспринимают «балканскую логику» как противоположную логике гуманной разумности «нормального мира» или цивилизованного Запада. Историки напоминают нам об «отвращении к войне или вмешательству в чужие дела», являющемуся «нашей наследственной слабостью», и о нашей тревоге по поводу «неоднократных нарушений норм и правил, которые установлены международными договорами, конвенциями о правах человека», непокорными еретиками этого мира. Косово — это «новое столкновение Запада с Востоком», как гласит заголовок обзорной статьи в «Нью-Йорк Таймс», раскрывающей суть «Конфликта цивилизаций» Сэмюэла Хантингтона: образ «демократического Запада, его гуманитарные инстинкты, вызывающие неприязнь варварски бесчеловечных православных сербов», «понятны американцам», но непонятны другим, — и этот факт американцы должны учитывать вместе с теми «глубоко отрезвляющими уроками о способности человека ко злу», которые так шокируют общественность в центрах цивилизации45.
Когда война подошла к концу, все эти противопоставления превратились в настоящую пропасть между «нами» и «ими», и «американцы, довольные победой над коммунизмом и бесчеловечностью, стали еще более отчетливо сознавать, что их ценности — это ценности всего мира». Но напрасно: «Два толкования бесчеловечности раскололи мир даже на фоне победы», — читаем мы в заголовке статьи, характерной для «Обзора событий недели» в «Нью-Йорк Таймс»46. Есть еще более «глубоко отрезвляющие уроки», которые предстоит усвоить американцам. «Они» должны прийти к пониманию того, что отнюдь не все «разделяют взгляды Запада, согласно которым Косово является поворотным пунктом от кровавых этнических битв к гармонии: даже под прицелом Запада эти события могут не стать таким пунктом. Здесь все в точности до наоборот: война только подчеркнула глубокое идеологическое различие между идеалистическим „новым миром“, призванным поставить преграды проявлениям бесчеловечности, и „старым миром“, также фатально предопределенным к нескончаемому продолжению конфликта».
К сожалению, какие-то части фатально конфликтного «старого мира» все еще имеют возможность наблюдать, как «идеалистический новый мир» «ставит преграды проявлениям бесчеловечности» на территории своего партнера по НАТО и опекаемых государств, а также в прочих своих владениях, и эта недостойная картина удерживает «старый мир» от того, чтобы полностью достичь тех вершин, которые уже взяты интеллектуальными и политическими лидерами идеалистического государства, призванного положить конец проявлениям бесчеловечности. И что еще хуже, некоторые отступнические элементы могут так до конца и не убедиться в том, что идеалистический «новый мир» был призван положить конец бесчеловечности в Косове и что именно так он и сделал.
Но столь странные мысли не должны вторгаться в наш «нормальный мир». Нам скорее надлежит прийти к осознанию «зияющей пропасти между Западом и большей частью мира, не признающей ценности отдельной жизни». Мы должны с сожалением признать, что «множество людей… просто не разделяет западных концепций прав и обязанностей». В этом свете нам может стать понятней поведение России, где «этнические чистки и вынужденная миграция достаточно известны» в ее истории, особенно это относится к погромам, «на склоне века заставившим полтора миллиона российских евреев бежать из страны». В рамках нашей собственной истории или практики последнего времени невозможно представить ничего хотя бы отдаленно напоминающего такие события. Безусловно, «было бы неприлично упоминать», что самый страшный в истории царской России еврейский погром в Кишиневе был практически продублирован в рамках режима, опекаемого США, который привел к почти полному разорению Ливана — хотя все подобные преступления просто блекнут в сравнении с куда более жуткими фактами, но по-прежнему недоступными для расследования и упоминания47.
Подлинная история, излагаемая в статье с таким усердием, заключается в том, что «идеалистический новый мир» всегда придавал высокую ценность каждой «отдельной жизни», хотя «для того, чтобы изменить взгляды Запада на гуманность, потребовалась Вторая мировая война» (при этом под Западом имеются в виду Великобритания, Германия и Франция), — «и еще пятьдесят лет, чтобы эти новые взгляды превратились в обязательства». Русские же сегодня «с натяжкой находятся там, где Британия, Германия и Франция были восемьдесят один год назад», а все прочие еще более далеки от того, чтобы приступить к освоению гуманистических ценностей, которые мы неизменно отстаиваем, и в этом к нам сегодня, по-видимому, наконец-то присоединилось несколько западноевропейских народов48.
