Ознакомительная версия.
Совершенно также несостоятельной выглядит и гипотеза Гумилева о смешении булгар и славян в междуречье Волги и Оки в VIII в. Напротив, тысячелетие проживания бок о бок не дали никаких видимых признаков новой вспышки этногенеза. Славянский «субстрат» сросся в русский этнос под давлением государственной воли военного сословия, а вовсе не в силу естественных причин — каких-либо этнических смешений.
Методы археологии не могут установить антропологических изменений и доказать факт смешения с субстратом, потому что в Европе тех времен существовал обычай трупосожжения. Наличие предметов быта и культуры якобы слившихся вместе этносов ни о чем не говорит. Культурное заимствование естественно со стороны завоевателей, присваивающих себе все лучшее, что оставил этнос-субстрат. И только культурологический аспект древней истории может дать ответ на вопрос о взаимоотношениях соседствующих этносов. А культурология (исследование сакрального, мифологии и ритуалов) дает однозначный запрет на мало-мальски масштабное этническое смешение.
Борис Федорович Поршнев отмечал, что «враждебность и отчужденность встречаются не только к отдаленным культурам или общностям, но и к наиболее близким, к почти тождественным „нашей“ культуре. Может быть даже в отношении этих предполагаемых замаскированных „они“ социально-психологическая оппозиция „мы и они“ особенно остра и активна». И только властная элита может позволить себе смешение «своего» и «чужого» — но только на уровне отдельного брака, причем с условием сохранения собственных культурных ограничений, включая политическую культуру и принцип лояльности подданного. Все это — ради сохранения идентичности массы подданных и сохранения их кровного родства.
Этническое смешение — достояние нового и новейшего времени, то есть того периода, когда религиозный запрет на этническое смешение отступил перед натиском секуляризации. Но и здесь возникает масса барьеров на пути смешения — прежде всего, языковые и культурные. Только номадическая Америка, созданная кочевой частью европейских наций (кстати, полностью изничтожившей коренной американский «субстрат») может в будущем стать примером иного рода — последовательно осуществляемого этнического и столь же последовательного (но в меньших масштабах) расового смешения. Пока же и в США «чужой» угрожает несмешанной массе белого населения со своими общинными объединениями (ирландцы, германцы и т. д.) как в повседневной жизни — из негритянских и латиноамериканских кварталов, так и в перспективе — через численное доминирование небелых и «черный расизм».
Оценивая смешения как нечто экзотическое для этической истории, мы все же должны видеть в нем не только последствие, но и опасность этнического кризиса — устойчивый и возрастающий поток инородческого элемента в Россию неизбежно повлечет за собой перепрограммирование народной души через переделку его телесных параметров. Ведь речь не идет об эволюционном процессе отбора, который, по уроку истории, дает преимущество русским. Речь идет об уничтожении «субстрата» и новом этногенезе, которого чают и некоторые ученые мужи, изверившиеся в жизнеспособности русских.
Тем более важно принять к сведению слова Шпенглер: «физиологическое происхождение существует только для науки и ни в коем случае — не для народного сознания, и что этим идеалом чистой крови никакой народ никогда не вдохновляется. Обладание расой — это не что-то там материальное, но нечто космическое, нечто направленное, ощущаемое созвучие судьбы, единого шага и поступи в историческом бытии». «Римляне, сами чрезвычайно разнородного происхождения, образуют посреди италийской путаницы племен расу, обладающую строжайшим внутренним единством, — ни этрусскую, ни латинскую, ни „античную“ вообще, но специфически римскую».
От смешения русских с другими народами не может приплодиться новая имперская нация. Потому что сами русские являются таковой нацией (о чем, в частности, свидетельствует и наше физиогномическое разнообразие — единство во множественности). Новый цикл этногенеза может означать лишь дробление на маргинальные этнические группы, кичащиеся своей особенностью и выпячивающие нерусскость, лишь новую путаницу племен, из которых только тысячелетия смогут выпестовать что-нибудь путное. Сознание этой ужасной перспективы должно подвигать науку к прояснению физиологии для народа — и если не вдохновить чистотой крови (чего и не требуется в силу инстинктивного отторжения от инородцев), то уберечь власть от диких миграционных проектов.
Понятие о национальном государстве возникло на Западе на заре Нового времени (начиная с XVI в.) как реакция на окончательное крушение Священной Римской империи и появление суверенных правителей и национализма в сфере культуры. Государство было призвано удовлетворить настоятельную потребность в безопасности и обеспечении торговли в рамках условно определяемых территориальных границ.
Термин «нация» изначально появился в европейской традиции в процессе преодоления феодальной государственности и обозначал совокупность подданных государства. Между тем, уже в античности наблюдается присутствие такого понимания политики, которое не мыслимо без патриотизма, обозначаемого древними греками в том же ключе, в котором мы сегодня понимаем термин «национализм». Хюбнер указывает, что подлинное национальное сознание буржуазии полностью совпадает с образцом, имевшим место в античном полисе: «гражданин идентифицировал себя с городом и его окрестностями, гомогенность которых вытекала из общности языка и единой гражданской культуры. Уже в Средневековье торговые фирмы классифицировались по нациям».
В связи с этим убеждение, будто нация представляет собой позднюю идею, никак не связанную с глубинами истории, следует рассматривать как заблуждение.
Сегодня, пишет Курт Хюбнер, «…нация понимается сквозь призму мифа, определяется через архетипически понимаемую историю. Однако тот, кто так обозначает нацию, мифологизирует принадлежащее ей пространство (…) Повсюду — в горах, в долинах и равнинах, в изгибах рек и в городах — находятся „свидетели“ прошлого, которые, как писано выше, воспринимаются в качестве идеально-материальной и тем самым субстанциональной части настоящего». Но также «должен быть один идеальный и материальный образ, связывающий всех друг с другом. Хотя нация определяется благодаря своей истории, она существует все же и физически». И с этой точки зрения можно говорить о нации как о некоем священном существе, соединяющем индивидуальности тем, что присутствует в каждой из них.
Национальный миф — важнейшее условие коллективного единства. Эрнест Ренан писал о роли забвения при формировании нации. Определенные исторические моменты коллективное сознание должно исключить, чтобы не пробудить старых обид. Например, для существования французской нации необходимо забвение ее исходного формирования из бретонцев, басков, парижан, эльзасцев… С другой стороны, образование наций в Восточной Европе требует прямо противоположного — воспоминания о прошлом единстве и единой исторической судьбе, мифологизируя и героизируя ее. Вместе с тем, забывание, вполне вероятно, только потому и возможно, что между родственными племенами не было мифологического, а значит и этнического барьера — нация сформировалась естественно, по родственному и культурному признаку.
Национальная идея, по Хюбнеру, «доказывает свою бесспорность как в своем научном, так и в мифическом аспекте. Ее практически-политическая необходимость для современного, основанного на демократии и народном суверенитете государства, — которое, следовательно, зависит от определения понятий народа и нации, — тем самым обнаруживает свое теоретическое основание и правомерность».
Как уже говорилось выше, в западной научной традиции чаще всего используется подход, в котором понятие «нация» неразрывно связно с понятием «государство». Народ становится нацией только при условии, когда он создает свое государство и получает контроль над институтами общественного насилия. Эта веберовская трактовка неявно присутствует как в науке, так и в политике. В то же время она не расшифровывает загадки возникновения или исчезновения нации, а лишь фиксирует факт обретения государства, консолидируясь с «суверенитетом факта» и не зная откуда он проистекает. В то же время ясно, что для образования нации необходимо нечто — некая характеристика, которая возникает до государственности и является, по сути дела, ее причиной.
Нация иногда понимается и как «сообщество чувства», стремящееся к воплощению в автономное государство, как культурный феномен (национальная идентичность). Со времен Руссо понимание нации связано с наличием некоей общей воли, а свободное общество, как считается, возникает в случае соответствия государства этой воле. Данное соответствие, мол, минимизирует насилие власти.
Ознакомительная версия.
