Пошёл в Живой Журнал к другой поэтессе, тоже очень любимой мной, тоже, наверное, первой, од ной из первых — из числа пишущих ныне. Ну да, и здесь фотоотчёт с перрона: «еду в Киев», солнце, лето.
Пока там был Майдан, и первая, и вторая писали, как сильно они переживают о всех, кто живёт и стоит за свободу в Киеве. Я понимал их слова и разделял их опасения. Но с тех пор как Майдан перешёл в нечто большее, ни одна из них не написала ни слова о том, переживают ли они теперь за кого-то.
Речь ведь не о том, чтобы женщины ехали в Донецк, упаси бог. Речь о том, о чём у них болит сердце.
Они могли бы претендовать на место великой Марины и на место великой Анны — те, о ком я пишу.
Но Марина и Анна разделили с народом весь кровавый хоровод, сказав своё слово и за белого, и за красного, и за всякую пострадавшую русскую душу.
Я не знаю, как можно жить в поэзии, любить поэзию, знать поэзию — и не понимать таких простых вещей.
Давайте я напомню эти строки, которые звучат так, будто были написаны сегодня. «Мне голос был. Он звал утешно, / Он говорил: “Иди сюда, / Оставь свой край глухой и грешный, / Оставь Россию навсегда. / Я кровь от рук твоих отмою, / Из сердца выну чёрный стыд, / Я новым именем покрою / Боль поражений и обид”. / Но равнодушно и спокойно / Руками я замкнула слух, / Чтоб этой речью недостойной / Не осквернился скорбный дух».
Была в те же времена и другая поэтесса, которая написала: «И будешь в хлев ты загнан палкой, / Народ, не помнящий святынь».
Первые стихи — это, вы узнали, Ахматова, а вторые — Зинаида Гиппиус.
Анна Андреевна Ахматова — это национальный русский поэт. Что до Гиппиус… что ж, была и Гиппиус.
Можно быть горячим, можно быть холодным. А можно — тёплым. Каждый выбирает по себе. В Киев, так в Киев. Там тепло.
Я тоже хочу в Киев.
Просто нельзя: только в Киев и только за Киев. Русскому поэту — нельзя.
Всем остальным, конечно, можно куда угодно. С них тоже спросится, но иначе. «Ты чем занимался в таком-то году, в том-то месяце?..» — «Да я не помню уже…» — «Бог с тобой, иди вон в ту дверцу, следующий!»
Следующий — поэт.
С поэта спросят за всех и втрое.
* * *
Фактическое отсутствие на Украине представителей культуры, выступивших против Майдана, и огромное количество представителей российской культуры, выступивших за Майдан, в поддержку Украины (и пошедших ещё дальше, и выступивших против Крыма и Юго-Востока), — объясняется не столько наличием «пятой колонны» в России, сколько наличием у нас действительной культурной свободы.
То есть нарушение корпоративных связей для украинского культурного сообщества — фактически табу. Я слышал критический голос критика и публициста Ефима Гофмана — он из Киева. Историк и публицист Олесь Бузина поначалу был слышен, но я не знаю, что он говорит в последнее время.
Однако вышеназванные для киевских, одесских и львовских элитариев носят статус едва ли не «маргинальный», их мнение как бы «не считается».
В России же (о, мрачная, несвободная, чудовищная Россия, где стукачи, кагэби и давление в четыреста атмосфер) ситуация полностью противоположная. Мы даже не будем начинать перечисление громких имён, их огромное количество, и в литературе, например, они имеют вес колоссальный — достаточно назвать имена Улицкой и Акунина, а там ведь ещё целая очередь.
«Маргинальной» у нас, напротив, является позиция Юнны Мориц.
Любопытна и проевропейская нацеленность относительно, по нашим меркам, молодых российских литераторов, сразу же выступивших в поддержку «целостности Украины» и европейского пути оной. То есть, для моего товарища поэта Игоря Белова (Калининград) или для другой чудесной знакомой поэтессы Веры Полозковой (Москва), я уже не говорю про Елену Фанайлову или Марию Степанову, вопрос солидарности с украинской стороной даже не стоял. Солидарность подразумевается априори.
Русская культура живёт на невиданном просторе, да-с.
Мы имеем в числе прочего и внутреннюю свободу.
Она настолько необъятна, цивилизованна, толерантна, духовна и широка, что ей вообще всё по хую.
* * *
Возмущённая женщина с Украины написала: «Как вы можете искать на Украине тех, кто за отделение Крыма или Новороссии, — это же просто предатели, а предателей у нас нет!»
Подход суровый и честный.
В России было огромное количество людей, выступавших за распад СССР, за отделение Чечни, за передачу Курил, за передачу Приднестровья, за отделение Дагестана, за передачу Калининграда, за разделение России по Уралу, за передачу Абхазии и т. п., и т. д. Половина из них — живые классики, люди, чьи песни поются на радио, чьи книги продаются в каждом книжном. Чьи фильмы считаются национальным достоянием и чьи спектакли получают главные национальные премии.
И упаси бог назвать их предателями, это нехорошо и глупо. Мы же — европейская страна. Мы не можем себе этого позволить.
Европейская, как я понимаю, это значит — мазохистская.
Впрочем, есть отличие. Европа — это территория абсурдного мазохизма. Граждане Европы уже не очень хотят в этом участвовать, но правительства и «правила хорошего тона» их затягивают в этот карнавал.
Кажется, новая национальная идея России — быть страной умеренного мазохизма. Пусть всё это будет вокруг нас — все эти требования что-то кому-то передать во имя торжества ценностей европейской цивилизации — но позвольте нам хотя бы не получать от этого удовольствие.
Слушать — согласны, наслаждаться — нет.
* * *
Моя мама работала медсестрой в маленькой деревенской больничке (смешной деревянный домишко — увидел недавно, чуть не расплакался). Там лежало всегда десять или, может быть, двенадцать деревенских старушек. Старики почему-то появлялись крайне редко — больные мужского пола, видимо, предпочитали умирать дома и без присмотра медиков.
Вечерами, вспомнила мать, они читала своим старушкам «Лад» Василия Белова.
— Да это ж про нас! — восклицали старушки. — Это ж как мы жили описано!
Слушая мать, вдруг вспомнил, как Василия Ивановича пригласили на очередную литературную премию — получить большую и заслуженную награду в качестве живого классика.
Белов уже старенький был, еле ходил.
К нему за пять минут до вручения тихо подошли организаторы и, улыбаясь, попросили шёпотом:
— Василий Иванович, тут много прессы, будут снимать для центральных каналов, иностранные гости в зале сидят, представители кремлёвской администрации… В общем, вы уж, будьте добры, не поднимайте еврейскую тему в своём, так сказать, слове.
Василий Иванович покивал головой: понял-понял, слышу-слышу.
В общем, объявляют ему премию, зовут лауреата к микрофону, он с первых слов и объявляет:
— Меня тут попросили о евреях не говорить. Ну, не буду, не буду.
И не стал, действительно.
Даже не знаю, к чему я это вспомнил.
* * *
Трогательно, как они плюются в других за то, что самим себе прощают легко и милостиво.
Мне до сих пор не могут простить того, что я написал про «две расы», хотя идиоту должно быть ясно, что там никакой этнической подоплёки не было, — зато из их числа только ленивый не сказал про 86 % массы, слизи и дураков и 14 % нормальных в стране.
Сейчас с удивлением вижу, как они мелко хихикают по поводу того, что жена Стрелкова якобы еврейка, — я даже не стал вникать в суть дела, поскорее сбежал с этой страницы, чтоб не мараться; за всем этим стоит наводящая на меня тоску душевная низость и неразборчивость, сродни сексуальной патологии.
Раньше думал, что там, в их среде есть хоть какие-то очевидные табу, но, кажется, ошибался.
Если нужно унизить оппонента, они легко используют всё подряд: инвалидность, гомосексуализм, этническое происхождение; в случае спонтанного желания они могут использовать самую помойную брань; примеры, когда они просто врут и распространяют мерзейшие слухи, — неисчислимы; при необходимости они с удовольствием, в своей непосредственной манере, хором проорут: да у него жена! да он сам! да этот спит со своим подчинённым! да вся эта масса народа достойна только утилизации! — и никакой проблемой произнесённое ими самими не посчитают. Не все, конечно, но многие из них. Беда в том, что те, кто всё же считает это проблемой, — вовсе не считают нужным заметить выходки коллеги по убеждениям.
Сладко поджав губы и скосив честные глаза в сторону, они молчат.
* * *
Когда-то мы сидели с Адольфычем в Киеве (или во Львове, я забыл), я пил вино, он что-то там вроде салата клевал, обсудили сорок тысяч тем. Адольфыч огромный, большая башка, не пьёт, а лицо пьющего человека, никогда не смотрит в глаза, всё время куда-то мимо собеседника.
Смеялись чего-то всё. Вот ведь были времена.
(Адольфыч — это украинский (на самом деле русский) писатель Владимир Нестеренко, сторонник Майдана, автор отличных романов «Чужая» и «Огненное погребение».)
