ГЛАВА ШЕСТАЯ. ЗАКОНЫ О НЕЧЕСТНОЙ ТОРГОВЛЕ И ДРУГИЕ ТЯЖЕЛЫЕ ОШИБКИ
Международный валютный фонд является политическим институтом. При операции по выкупу долгов в 1998 г. он руководствовался задачей сохранения у власти Бориса Ельцина, хотя, исходя из всех принципов кредитования,, эта операция была практически бессмысленной. Молчаливое согласие с приватизацией через коррупционные залоговые аукционы, если не прямая ее поддержка, частично основывалось на том факте, что коррупция способствовала благой цели ― переизбранию Ельцина{39}. Политика МВФ в этой сфере была неразрывно связана с политическими установками министерства финансов администрации Клинтона.
В самой администрации были, конечно, сомнения касательно стратегии министерства финансов. После поражения реформаторов в декабре 1993 г.[46] Строуб Тэлбот, в то время курировавший политику в отношении России (а позднее заместитель госсекретаря), выразил широко распространенные критические взгляды на стратегию шоковой терапии словами: «Не слишком ли в ней много шока и не слишком ли мало терапии?» В Совете экономических консультантов опасались, что Соединенные Штаты дают плохие советы России и используют деньги налогоплательщиков, чтобы побудить ее эти советы принять. Однако министерство финансов считало российскую экономическую политику своим полем деятельности и отвергало любые попытки открытого диалога как внутри правительства, так и вне его, упорно отстаивая принципы шоковой терапии и быстрой приватизации.
За позицией людей из министерства финансов стояли политические соображения наравне с экономическими. Они были озабочены постоянно грозящей, как им казалось, опасностью реставрации коммунизма. Постепеновцы же считали реальной опасностью провал шоковой терапии: рост бедности и падение доходов населения могли подорвать поддержку рыночных реформ. И опять постепеновцы оказались правы. Выборы в Молдове в феврале 2000 г., на которых старые коммунисты получили 70 процентов мандатов в Парламенте, были, пожалуй, самым крайним случаем, но ныне разочарование радикальными реформами и шоковой терапией отражает общее настроение населения стран с переходной экономикой{40}. Понимание перехода к рыночной экономике как последнего раунда битвы между добром и злом, между рынком и коммунизмом породило еще одну проблему: МВФ и министерство финансов США относились с презрением и недоверием к бывшим коммунистам, за исключением немногих избранных, ставших их союзниками. Конечно, существуют твердокаменные коммунисты, но многие из тех, кто входил в коммунистические правительства, далеки от ортодоксальной веры. Они скорее были прагматиками, стремившимися сделать карьеру в системе. Если система требовала их вступления в коммунистическую партию, то это не казалось им слишком высокой ценой за карьеру. Некоторые из них радовались окончанию коммунистического господства и началу демократических процессов. Если эти люди и сохранили что-то от своего коммунистического прошлого, так это убеждение в том, что государство должно нести ответственность за оказание помощи тем, кто в ней нуждается, и веру в необходимость более эгалитарного общества.
На самом деле эти бывшие коммунисты стали тем, что в европейской терминологии называется социал-демократами различных оттенков. В американских терминах они могут быть размещены где-то в диапазоне от Старых демократов Нового курса Ф. Рузвельта до более современных Новых демократов, хотя большинство из них, по-видимому, ближе к первым, чем к последним. Ирония заключается в том, что администрация демократа Клинтона, внешне принимая взгляды, созвучные этим социал-демократам, очень часто солидаризовалась в политике по отношению к переходным экономикам с реформаторами правого толка, учениками Милтона Фридмена и радикал-реформаторов, которые практически не обращали внимания на последствия своей политики в социальной сфере и области распределения дохода.
В России не было никого, кроме бывших коммунистов, с кем можно устанавливать отношения. Сам Ельцин был бывшим коммунистом ― кандидатом в члены Политбюро. В России коммунисты фактически никогда не были отстранены от власти. Почти все российские реформаторы ― бывшие коммунисты. Одно время казалось, что линия разлома проходит между теми, кто был тесно связан с КГБ и Госпланом ― центрами политического и экономического контроля при старом режиме, ― и всеми остальными. «Хорошими парнями» были хозяйственники вроде Виктора Черномырдина, главы Газпрома, сменившего Гайдара на посту премьер-министра. Он казался прагматиком, с которым можно иметь дело. Некоторые из этих «прагматиков» готовы были украсть столько государственного имущества для себя и своих друзей, сколько им удавалось утащить; но они ― и это было совершенно очевидно ― не придерживались левой идеологии. На заре переходного периода США и МВФ в вопросе о союзниках, вероятно, исходили из суждений (верных или ошибочных) о способности превратить Россию в обетованную страну свободных рынков, но к 2000 г. возобладал жесткий прагматизм. В результате промахов Ельцина и его окружения изначальный идеализм сменился откровенным цинизмом. Администрация Буша приняла Путина тепло, как человека, с которым можно сотрудничать, причем почти не придавалось значение тому, что он выходец из КГБ. Потребовалось длительное время, чтобы мы наконец перестали судить о людях по тому, были ли они коммунистами при старом режиме, или даже по тому, что делали в то время. Ошибочная идеология ослепляла нас в отношениях с новыми лидерами и партиями в Восточной Европе, а также в разработке экономической политики. Не меньшую роль ошибочные политические суждения играли в отношении России. Многие из тех, кого мы считали союзниками, были скорее заинтересованы в самообогащении, чем в создании рыночной экономики, хорошо зарекомендовавшей себя на Западе.
Со временем, когда проблемы стратегии реформ и правительства Ельцина становились яснее, реакция людей как в МВФ, так и в министерстве финансов оказалась весьма схожей с позицией официальных лиц в правительстве США в более ранний период, когда провал Вьетнамской войны становился все очевиднее: игнорировать факты, отрицать реальность, подавлять дискуссию, тратить все больше денег впустую. Утверждалось, что в России выход из трудностей не за горами, вот-вот грядет рост; очередной кредит даст наконец России импульс; она доказала, что может выполнять условия кредитных соглашений, и так далее и тому подобное. Но по мере того как перспективы становились все более мрачными и чувствовалось, что кризис не за горами, акценты в риторике становились иными: уверенность в Ельцине уступала место опасениям той альтернативы, которая может прийти на смену ему.
Чувство беспокойства было ощутимым. Однажды мне позвонили из офиса одного из весьма влиятельных советников российского правительства. Он хотел организовать «мозговой штурм» в России по проблеме, что нужно сделать, чтобы придать России движение вперед. Самое лучшее, что МВФ предложил за те годы, когда он давал рекомендации России, была стабилизация, но он ничего не мог предложить, что могло бы инициировать рост. И было ясно, что стабилизация ― по крайней мере в том виде, как она предлагалась МВФ,- не способна привести к росту. МВФ и министерство финансов США, узнав о моем приглашении, немедленно приступили к действиям. Министерство (по слухам, на самом высоком уровне) вызвало президента Всемирного банка, и мне было приказано отказаться от приглашения. Но хотя министерство, видимо, считает Всемирный банк своей вотчиной, оказалось, что другие страны, если они умело действуют, могут обойти даже министерство финансов США. Так случилось и на этот раз: телефонные переговоры и письма из России помогли мне отправиться туда, чтобы выполнить просьбу россиян ― начать дискуссию, не связанную идеологией МВФ, а также особыми интересами, представляемыми министерством финансов США.
Визит в Россию был вдохновляющим, широкие дискуссии впечатляли. Там была группа высококвалифицированных специалистов, боровшихся за выработку стратегии роста. Они владели статистикой, но причины упадка России нельзя было понять с помощью одной только статистики. Многие из тех, с кем я беседовал, понимали важность проблем, которых либо не было в программах МВФ, либо им не уделялось достаточного внимания. Эти специалисты понимали, что рост требует большего, чем стабилизация, приватизация и либерализация. Их беспокоило давление со стороны МВФ, требовавшего быстрой приватизации, которая, как им казалось, приведет к еще более серьезным проблемам. Некоторые из них признавали важность разработки сильной антимонопольной политики и сетовали на отсутствие необходимой поддержки. Но что меня более всего поразило ― это несоответствие между настроениями в Вашингтоне и в Москве. В Москве, по крайней мере в то время, шли здоровые политические дебаты. Многие были озабочены тем, что завышенный курс рубля подавляет рост, и они были правы. Другие опасались, что девальвация даст толчок инфляции, и они тоже были правы. Это очень сложные проблемы, и в демократических странах они нуждаются в обсуждении. Россия пыталась сделать это, т.е. начать дискуссию, в ходе которой были бы услышаны разные голоса. В Вашингтоне, а точнее, в МВФ и министерстве финансов США боялись демократии, хотели подавить полемику. Заметив это, я был опечален парадоксальностью ситуации.
