Кадеты проиграли свою партию с самого начала. Ошибочным было отбросить предшествующий режим слишком стремительно и положиться (конечно же, ради гарантий необратимости перемен) на гораздо менее ответственных за судьбы страны социалистов разных мастей. Кадеты уже через несколько дней после февральского переворота ощутили, что одновременное исчезновение царского бюрократического аппарата и деморализация армии лишают новое правительство двух главных рычагов, способных обеспечить жизненно важную преемственность.
Что же говорить о социалистических борцах за «войну до победного конца»? Их отождествление себя с социальными устремлениями русского народа выбивало всякую почву из-под политики блока Запада. Русским народным массам воистину трудно было доказать, что «реакционные» Центральные Державы принципиально отличаются от «прогрессивного» Запада. Керенский и его соратники опирались на химеры, когда верили, что можно гнать солдат на смерть, одновременно призывая и врагов и союзников, и Берлин и Париж — Лондон к социальному обновлению, необычному альтруизму и многому другому, никому, кроме социалистов, не очевидному. Призыв ко всем народам взять судьбу в свои руки (провозглашенный задолго до Ленина) уже был триумфом самопоглощения.
Милюков проиграл свое дело, когда под угрозой социалистов включил в официальное заявление Временного правительства двусмысленно звучавшее обращение ко всем державам использовать все возможности для достижения мира. Министр разъяснял послам, что это чисто декларативное заявление, сделанное под давлением политических партнеров по правительству. Но социалистам ничего уже не нужно было объяснять — они увидели в действиях лидера кадетов измену их справедливой и прекрасной позиции. В результате созванная социалистами массовая демонстрация политически убила последнего подлинного друга Запада в правительстве России.
Если оценивать ситуацию с внутренней точки зрения, то Временное правительство обязано было заключить перемирие с Центральными державами не далее как весной 1917 года. В конечном итоге союз с Западом, как это ни парадоксально, можно было спасти только отступая от этого союза в начале апреля 1917 года (когда вступление в войну Америки практически лишило Германию шансов на победу). Петроград, возможно, смог бы «купить» согласие Запада тем, что обязал бы немцев не выводить войска с Востока. Тогда в правительстве России еще оставались бы лидеры, настроенные абсолютно прозападно. Их отказ от Стамбула и пр., от Лондонского соглашения 1915 года мог бы показать серьезность их намерений. Но живая артерия между Россией и Западом перерезана не была бы.
Возможно, Милюкова и прочих западников мог спасти, если не мир на фронте, то отказ от активных операций. Они должны были понимать, что лишенная национальных целей бойня деморализует самый важный элемент общества — семнадцать миллионов военных. Если политики Временного правительства решились раскачивать лодку России в бурном океане войны, они должны были более трезво оценить направление своего движения. К сожалению, лучшие сторонники союза России с Западом встали на путь самоубийства, решив, что Россия согласится одновременно признать фальшь части прежних идеалов, сохранив желание умирать за вторую часть.
И уже совсем полным поражением Запада в России было принятие после мая 1917 года новым Временным правительством формулы «Мир без аннексий и контрибуции на основе национального самоопределения». Приняв этот лозунг и обещая одновременно наступление на фронте, группа Керенского обрекла себя, а вместе с собою и дело Запада на Востоке.
Фактически Временное правительство потеряло под собой почву уже в июле 1917 года, когда, провозгласив своими целями «демократический мир» и «демократизированную армию», оно бросило эту армию в последнее совместное с Западом наступление. Призрак 1792 года, героика Вальми витали над ними. Согласно учебникам новая революционная армия должна была обрести новый дух и победить косного реакционного врага. В жесткой русской реальности «революционная военная доблесть» стала наименее привлекательным понятием и Временное правительство зря искало Бонапарта. Талантливый адвокат Керенский был им менее всех, что было впоследствии так жестоко и убедительно доказано.
А позиция Германии была подходящей для определенного урегулирования — истощенные немцы искали мира на одном из двух своих гигантских фронтов. Вместо этого доморощенные русские социалисты, потеряв всякую ориентацию во внутренней обстановке, бросили русские дивизии в наступление, под пулеметы более организованной социальной силы.
Отражая внутреннюю природу русского сознания, Керенский даже в мемуарах (десятью годами позднее) утверждал, что «возобновление активных операций русской армии спустя два месяца после охватившего ее паралича было продиктовано как абсолютная необходимость внутренним развитием событий в России». Где этот диктат? Керенский (как и Горбачев семь десятилетий спустя) так и не смог разобраться в потоке событий, сокрушивших его. И он не обнаружил внутренней честности признать историческую вину. Не общая ли это русская болезнь?
Когда Керенский говорит в мемуарах о «национальном самосознании» русского народа, которое якобы предало себя накануне финального боя, он находится в плену собственных представлений. Разумеется, Запад торопил и Милюкова и Керенского, поступая неразумно. Французы впоследствии сделали посла Палеолога академиком — возможно его книги талантливы, но трудно не сделать вывод, что он проиграл главную битву своей жизни, когда не сориентировался в русской ситуации весны-лета 1917 года, продолжая со слепым упорством толкать шаткое русское правительство в бой, в поражение, в пропасть. Впрочем и его, и Бьюкенена можно понять: Людендорф готовил последний бой на Западе и все средства казались им хорошими, лишь бы русские отвлекали максимум германских дивизий. И все же Запад должен был быть проницательнее, не становиться жертвой первого же внутреннего импульса. Лишь спустя сорок с лишним лет Дж. Кеннан признал, что западные дипломаты и политики замкнули себя в круг военной необходимости и не смогли подняться над повседневностью, увидеть опасное для Запада состояние своего несчастливого союзника.
Что же, все можно в конечном счете понять. Керенский с коллегами чувствовали себя русскими западниками — совместная с Западом победа обещала благотворно сказаться на последующем внутреннем развитии России. Разумеется, они считали себя патриотами, тяготы настоящего они оправдывали благоприятными возможностями будущего. Это будущее они тоже видели в союзе с Западом, демократическим и прогрессивным. Нет сомнения, что их разваливающий Россию курс представлялся им соответствующим глубинным русским устремлениям. Не сумев связать внутренние факторы с внешними, нужды раненой России в мирном покое с перспективами сложного выхода из Антанты, эти последние (очень специфические) западники обрекли себя и предоставили историческую арену политическим силам, которые могли смотреться антипатриотическими во всем, кроме главного: они прекратили поток русской крови на Восточном фронте, выразив тем самым сострадание к русскому человеку, которого западники призывали отдать жизнь за цели, ценность которых для себя он так и не увидел. Генерал Драгомилов справедливо оценил исторический момент: «Преобладающим в армии является стремление к миру. Любой, кто пообещает мир, получит в свои руки армию».
* * *
На наступающем в конце августа 1917 года поворотном рубеже русской истории Запад замер, не зная, какую политику избрать. 24 августа глава британской военной миссии генерал Нокс сообщил своему кабинету, что главнокомандующий русскими войсками генерал Корнилов пытается выяснить позицию Запада в надвигающемся внутреннем русском конфликте. Корнилов считал Керенского недостаточно сильной личностью и для сохранения русской армии и государственности стремился ввести военное управление. Поможет ли Запад укрепиться России?
Это был тот случай, когда аналитическая мысль Запада зашла в тупик. Главы правительств обратились к своим экспертам, но и те испытывали едва ли не раздвоение личности. Согласно оценке генерала Нокса, основная масса русских войск уже не хотела сражаться. Промышленность была расстроена и рабочий класс требовал уступок со стороны работодателей и правительства. Русский экономический организм переставал быть привлекательным для Запада. Первой пришла к этому выводу Британия. Начиная с августа 1914 года, она пыталась заменить в России Германию в качестве экономического партнера, поставщика технических специалистов и кредитов. В августе 1917 года Британия как бы расписывается в своей неудаче. Британские промышленники стали закрывать свои предприятия в России и покидать страну, оказавшуюся неуправляемой.
