Среди части интеллигенции, вошедшей в тесный контакт с Западом и при этом сохранившей свои социальные идеалы, вызрело течение гиперкритичности в отношении общественного строя, культивируемого Западом и проектируемого на незападные регионы, движение противников капитализма. Этот слой антизападных западников сыграл колоссальную роль в истории России после 1917 года. То тщание, с которым российские теоретики коммунизма изучали Запад и спешили приложить его («передовой») опыт к России — явилось феноменом эпохальных пропорций. Коммунисты, особенно большевики, напряженно искали именно в западном идейном наследии теоретический компас. Социальные теоретики от Локка и Гоббса, социалисты- утописты от Роджера Бекона и Кампанеллы — вот кто дал идейное основание Востоку для битвы с Западом. Восторг этих идеалистов (оказавшихся впоследствии суровыми практиками) перед расколом западной мысли был просто огромным. С презрением отвергая позитивные западные теории, не обращая ни малейшего внимания на уникальность западного опыта, они бросились к «светочам сомнений», восхитительным критикам западного общественного опыта, ни секунды не сомневаясь во всемирной приложимости их сугубо западных идей.
Русские автохтоны (народники) отдали знамя революции этим антизападникам, которые откровенно заявляли, что стремятся к овладению государственной властью именно для реализации западных идей на незападной почве. Правда, на начальном этапе они еще ждали западной теоретической помощи от идейных собратьев на Западе, прежде всего от германской социал-демократии. (Только разочарование в этой помощи сделает неизбежным поворот к внутренним силам — «социализм в одной стране» — и Сталин победит Троцкого).
Большевики — антизападные западники никогда не подавали свои взгляды как стремление ввести свою страну в лоно Запада. Это убило бы их благородный пафос. Стремясь избежать любых обвинений в западничестве, русские революционеры выступали яростными критиками Запада. Эта критика имела две стороны. Во-первых, нетрудно было заимствовать аргументы у западных обличителей западных порядков — в них на Западе никогда не было недостатка.
Во-вторых, антизападные западники обыграли всю гамму чувств о противоборстве ума и сердца, черствого умного Запада и наивного, но доброго Востока. Вариациям на эту тему в русской политологии и литературе несть числа. Мотив моральной чистоты и морального превосходства был объективно нужен русской интеллигенции и русским революционерам. Без этого мотива король был голым, русские просвещенные люди выглядели бы примитивными имитаторами. Гораздо проще (а попросту необходимо) было претендовать на вселенский синтез ума и сердца, на универсальность своих взглядов. Это придавало силы, позволяло сохранять самоуважение. Более того, вело к феноменальной интеллектуальной гордыне, примеров которой в русской политике и культуре ХХ века просто не счесть.
Претензии на истину, на глобальный синтез, на вселенскость и уж, «как минимум», на будущее выдвигались почти всеми без исключения русскими мыслителями, жившими в стране, где половина населения не умела читать, не имела гарантий от прихотей природы. Таков был революционный русский подход к проблеме сближения с Западом. Принципиально он не отличался от порыва гандистов, кемалистов, сторонников Сун Ятсена (им тоже, по их словам, принадлежало будущее) и от прочих пророков незападного мира. Различие пряталось в двух обстоятельствах: 1)Россия уже имела квазизападную систему как наследие романовского западничества; 2) российские интеллектуалы не сомневались в судьбе России, они знали ее размеры и жертвенность населения, это имело и позитивную и негативную стороны.
В час унижения, когда стало ясно, что муки и трансформации эпохальных размеров, произведенные со времен Петра Великого, все же не обеспечили входа России в западный мир рациональной эффективности, к власти пришла относительно небольшая партия, словесно обличавшая как ад капиталистический мир Запада. Не счесть числа тех, кто обвинял большевиков в обрыве петровской традиции, в том, что они повернули Россию к пригожей Европе «азиатской рожей», тех, кто увидел в октябре 1917 года фиаско западного приобщения России. А на деле к власти пришла партия ультразападного приобщения. (Большевики и не скрывали, что ждут экспертизы и управления от социал-демократии феноменально эффективной Германии).
Ночью 7 ноября большевики образовали совместное с левыми эсерами правительство, которое возглавил В.И. Ленин и в котором комиссаром иностранных дел был назначен Л.Д. Троцкий.
Двух лозунгов — мира и земли — оказалось достаточно большевикам для привлечения на свою сторону политически активных масс.
Мнение посла Палеолога о лидере большевиков Ленине было определенным. «Утопист и фанатик, пророк и метафизик, чуждый представлению о невозможном и абсурдном, недоступный чувству справедливости и жалости, коварный, безумно гордый, Ленин отдает на службу своим мессианским мечтам смелую и холодную волю, неумолимую логику, необыкновенную силу убеждения и умение повелевать». Мы видим, что у представителей Запада не было иллюзий в отношении большевизма с самого начала. Но немало политиков в Париже, Лондоне и Вашингтоне считали, что западные дипломаты, после многолетнего пребывания в сени русского престола, потеряли объективность и адекватность в оценке новых событий и явлений. Париж отзывает Палеолога, Лондон в отношении Бьюкенена предпочел некоторое время выждать.
Характеризуя своему лондонскому начальству основные политические силы России, Бьюкенен говорил о большевиках следующее: «Для большевика не существует ни родины, ни патриотизма, и Россия является лишь пешкой в той игре, которую играет Ленин. Для осуществления его мечты о мировой революции война, которую Россия ведет против Германии, должна превратиться в гражданскую войну внутри страны; такова конечная цель его политики».
Большевики удержали власть в России только потому, что нашли нужную патетику своей борьбе. По существу, они объявили Красную Россию прибежищем всех униженных и оскорбленных в мире, всех жертв безжалостного наступления Запада, всех жертв капиталистической эксплуатации. Это обращение к антизападному фактору, опора на социальную солидарность позволили быстро и достаточно эффективно воссоздать российскую армию, восстановить российские границы (кроме Польши, Финляндии, Прибалтики и Cеверной Буковины), восстановить Россию — на этот раз как центр противодействия насильственной западной модернизации. Это не означало, что Россия отказывалась от модернизации, но она демонстративно отказывалась от модернизации на западных условиях и приступила к модернизации на условиях собственной централизации, собственного государственного контроля, с привлечением ограниченного (и подконтрольного) числа западных специалистов. Перекрывая границы с Западом, Советская Россия на виду у всего мира начинала невиданное: ускоренный индустриальный рост на основе мобилизации собственных сил.
Что большевики первым делом сделали, так это дали стране абсолютно новую идеологию модернизации. Прошлое получило новую идейную оценку. Теперь уже не Запад пробуждал к жизни сопредельные континенты, а некие всемирные производительные силы — это теоретически давало незападным режимам возможность встать в лидеры мирового прогресса — если они совладают с мировыми законами социально-экономического развития.
Действительно новым было то, что большевики отошли от оборонительной тактики царей, заняв (по всем внешним признакам) наступательную в отношении Запада позицию. Впервые великая держава призвала к союзу всех жертв Запада в союзе с пролетариями собственно Запада. Это была новая постановка вопроса, она давала, в частности, российским реформаторам, необходимый пафос, средство мобилизации огромных российских масс для индустриализации, для броска вдогонку индустриальному миру. По сути это было продолжение дела Петра Первого, по форме большевики действовали противоположно петровскому заимствованию западных форм. Они и столицу перенесли из западнического Петрограда в гораздо менее «западную» Москву, и одели косоворотки. Но вся их идеология пламенно говорила о преступной опасности быть слабым в мире империализма, в мире, поделенном Западом на зоны влияния.
У Ленина было достаточно ясное понимание необходимости теоретического обоснования взаимоотношений России и Запада. Сталкивающиеся культурные тенденции нуждались в своем осмыслении. Лишь в тотальной организации видел Ленин путь для России к успешному социал-культурному соперничеству. Но и трудности сложно было переоценить: никогда еще в истории не было случая успешного противодействия Западу, даже в условиях тотальной централизации и планомерной рекультуризации общества. Революционный анти-модернизм нужно было повернуть в русло планомерного освоения действительности, многоликое разноплеменное население России, с ее недавним феодальным прошлым, — в общество организованных и дисциплинированных производителей.
