тем же европейским? Вынесем ли из Европы шестую часть мира… зерно будущему развитию человечества?» (С. П. Шевырев, 1841).
2) «Все серьезные люди убедились, что недостаточно идти на буксире за Европой, что в России есть нечто свое, особенное, что необходимо понять и изучить в истории и в настоящем положении дел» (А. И. Герцен, 1850).
3) «Россия – не просто государство; Россия, взятая во всецелости со всеми своими азиатскими владениями, это – целый мир особой жизни, особый государственный мир» (К. Н. Леонтьев, 1882).
Подобные выдержки можно приводить десятками. Вся область русской историософии дает к тому богатый материал… Не может быть случайным совпадение географического и историософского выводов, возникших независимо друг от друга: Россия как особый географический и Россия как особый исторический мир. Этим совпадением в чрезвычайной мере обосновывается категория «месторазвития», стяжение воедино географических и исторических начал. «В научном движении Европы отразилась ее жизнь, ее психический строй, ее глубочайшие стремления. Русская жизнь имеет другой строй, другие стремления; нам следует возвести эти стремления в сознательные начала, которые и дадут… направления научным развитиям» (Н. Н. Страхов, 1883). В отраслях географии и историософии эти развития уже осуществились. Категория «месторазвития» обосновывает новую отрасль – геософию как синтез географических и исторических начал…
Не с совокупностью ли географических условий соответственно Европы и России нужно сопоставлять геоморфологический уклон европейской и ботанически-почвенный уклон русской географической науки?.. Миры европейской и русской географических наук, несмотря на многообразные соприкосновения, суть раздельные, разные миры. Геогрморфология, учение о формах поверхности, получила в Европе богатое и самостоятельное развитие.
Что же мы видим в России? Цитированный выше А. Д. Архангельский отмечает: «Изучение тектоники русской равнины до самого последнего времени мало привлекало к себе внимание…»; и тут же сопоставляет это обстоятельство с основными чертами характеристики русской равнины, с затушеванностью в ней «тектонических форм». По-иному звучат голоса русских ботанико-географов и почвоведов: «Различным климатическим полосам-зонам соответствуют различные полосы почв и растительности. И подобное „зональное“ распределение почв и растительности лежит в основе ботанической и почвенной географии Европейской России… Конечно, подобная закономерность наблюдается и в других странах, например в Германия, Франции и пр., но только в России, и из всех европейских (!) государств только в ней, мы можем наблюдать эту закономерность в ее подвой широте и в полной наглядности. И действительно, все другие страны слишком малы по своим размерам, чтобы по ним могли пройти несколько климатических и соответственно растительных полос, кроме того, присутствие горных цепей и вообще горных областей затемняет и отчасти изменяет общую картину явлений, тогда как Россия представляет одну обширную равнину, лишенную гор, с очень значительным – в несколько тысяч верст – протяжением с севера на юг…» (В. Алехин).
С указанными чертами русской природы В. Алехин поставляет в связь то обстоятельство, что «русские ученые, русские ботанико-географы дали в своих исследованиях массу ценного материала, а такие вопросы, как степной вопрос, вопрос о происхождении и безлесии степей, являются исключительно русскими… Я не говорю о том, что наука о почвах – „почвоведение“ – имеет своей колыбелью тоже русскую равнину, а своими основателями – известнейших русских ученых Докучаева и Сибирцева».
* * *
От частного вопроса о развитии русской географической науки возвращаемся к вопросам «геософии» в более общей постановке. Начнем с вопросов, касающихся России-Евразии. Смычка географии с историософией подразумевает наложение на сетку географических признаков сеток признаков исторических, которыми характеризуется Россия-Евразия как особый исторический мир… Черты духовно-психического уклада, отличия государственного строя, особенности хозяйственного быта не образуют ли «параллелизмов» сетке географических различений?
Установление и анализ таких «параллелизмов» и является главным предметом геософии в ее применении к России-Евразии. В этих строках не будем ставить себе этой обширной задачи. Укажем только, что при возможности и наличии определения России как особого географического мира самое существование русской историософии как одной из важнейших магистралей русской культуры, историософии, для которой определение России как особого исторического мира является основной категорией мышления, – в этих условиях, повторяем, само существование русской историософии поставляет и обосновывает намеченную задачу…
Задача эта приложима не только к России-Евразии. Постановке проблемы нужно придать более общую форму. Не может ли всякий исторический процесс быть рассматриваем с точки зрения «месторазвития»? Причем «месторазвитие» (согласно сказанному выше) нужно понимать как категорию синтетическую, как понятие, обнимающее одновременно и социально-историческую среду, и занятую ею территорию.
Не присущи ли отдельным месторазвитиям определенные формы культуры, независимо от «генетической близости» и расового смешения народов, населявших и населяющих каждое из них?..
Нужно заметить, что заимствование и подражание, независимое от «генетической близости» и «расового смешения», также должно быть относимо к началам месторазвития. Ведь если культура есть принадлежность «месторазвития», то каждая социальная среда, появляющаяся (будь то в силу «необходимости» или свободного «выбора») в пределах данного месторазвития, может испытать на себе влияние этого месторазвития и со своей стороны приспособить его к себе и «слиться» с ним не одним, но двумя путями: 1) путем непосредственного взаимодействия между названной социальной средой и внешней обстановкой; 2) путем того же взаимодействия, осложненного привступлением культуры, уже ранее создавшейся в данном месторазвитии. С обеих этих точек зрения могут быть, например, рассмотрены:
«китаизация» народов и групп, проникающих в китайское месторазвитие (внутренний Китай с прилегающими одноприродными землями),
«индизация» пришельцев в Индию,
«иранизация» народов – пришельцев в Иране,
«мессопотамизация» народов и групп, проникавших в Мессопотамию, происходившие до тех пор, пока разрушением оросительной системы Мессопотамия как особое «месторазвитие» не была уничтожена,
«египтизация» пришельцев в Египет,
«византизация» болгар,
«европеизация» венгров (венгерская степь как-никак есть степь островная, подчиненная закономерностям европейского «месторазвития»),
«романизация» германцев, проникших в латинский orbis terrarum (последняя может быть определяема как особое месторазвитие),
«степизация» пришельцев из лесной полосы в степи (казаки!),
«тундризация» пришельцев с юга в тундре.
Наряду со взаимодействием со средой, в этих явлениях, рассматриваемых в целом, имели, конечно, значение начала «генетической близости» и «расового смешения»… Однако в определенной степени и в определенных случаях также расы и «расовые» признаки должны быть рассматриваемы как принадлежность месторазвития: раса создается, «взращивается» месторазвитием и в свою очередь определяет его; месторазвитие формует расу; раса «выбирает» и преобразует месторазвитие. Несомненен тот факт, что при посредстве перечисленных и подобных им процессов культурные традиции оказываются как бы вросшими в географический ландшафт, отдельные месторазвития становятся «культурно-устойчивыми», приобретают особый, специально им свойственный «культурный тип» (конечно, существующий не вечно, но в определенных пределах; ничто ведь не вечно в мире; и, как культуры, преходят и материки, только в других сроках; и геология свидетельствует, что там, где высятся материки, были океаны; а перед тем – иные материки).
*
