И пусть уже подъ новыми широтами будутъ новые люди заново творить дѣло человѣческое, заново созидать, бороться, преодолѣвать, радоваться, скорбѣть; новыя будутъ цѣли, новыя задачи; новые образы будутъ манить новыя поколѣнія; новыя столкновенія и новый рокъ будутъ влечь ихъ къ инымъ безднамъ, и по дорогѣ своихъ восхожденій и паденій они будутъ творить новыя цѣнности, выковывать новые характеры, по новому наслаждаться и по новому отравлять жизнь. Зрѣлые участники зрѣлой культуры, мы не будемъ возлагать на нихъ ребяческихъ упованій, — что они разрѣшатъ задачи неразрѣшимыя для насъ и устранятъ наконецъ изъ жизни насиліе, угнетеніе и печаль; ибо мы знаемъ, что разрѣшеніе задачъ, когда оно дается, означаетъ лишь замѣну ихъ новыми. Но мы также знаемъ, что въ процессѣ разрушенія и крушенія, въ процессѣ преодолѣній и претвореній, одни поколѣнія топчутся на мѣстѣ, другія созидаютъ и творятъ и обогащаютъ души свою и грядущихъ поколѣній. Творятъ въ вѣчномъ трепетѣ духовнаго эфира, въ неизбывномъ распадѣ вѣчно становящейся матеріи — нетлѣнные образы и оформленія. Пусть же свершается переходъ къ новому.
Не довольно ли для старой Европы, не исчерпала ли она всей радужности своей игры. Не будетъ ли настойчивость отстоять и продолжить — не будетъ ли хваткой умирающаго, загроможденіемъ пути для новой культуры. И это — послѣ такого полнаго, блестящаго существованія, какой свѣтъ видѣлъ не часто. Не закончить ли главой небывалой доблести, неповторимаго напряженія человѣческихъ умовъ и характеровъ, поверженныхъ въ кровавое отчаяніе и смертельный ужасъ, — эпоху творческую и побѣдоносную. Не кончить-ли трагическимъ воплемъ неуслышаннаго отчаянія — возвышенную оду неповторяемой величавости. И затѣмъ уйти, уйти въ тѣнь мелкопомѣстнаго бытія, уступивъ безъ напрасныхъ и жалкихъ попытокъ, способныхъ только унизить отзвучавшую эпопею, поле дальнѣйшей жизни — другимъ.
Но закончилась ли эпопея, завершился ли внутреннимъ предопредѣленіемъ кругъ творческихъ возможностей. Вѣдь не извнутреннимъ процессомъ погасло созиданіе въ Европѣ, а насильственнымъ путемъ подорванъ еще устремлявшійся напоръ. И если такъ, то не малодушіемъ ли было бы оставить поле творческихъ возможностей неисчерпаннымъ до конца; не отреченіе ли это было бы отъ основного завѣта ново-европейскаго духа. Пусть другія поколѣнія другихъ народовъ произносятъ приговоръ, если окажется, что наши усилія оказались произведенными впустую, или — что хуже — имѣли лишь задерживающее значеніе. Это будетъ нашимъ рокомъ, рокомъ эпигоновъ: завѣтъ безотказнаго напряженія доосуществлять въ такое время, которое не способно уже привести къ созиданію. Если таковъ рокъ, его придется испытать до конца. Но мы его не знаемъ. Задача стоитъ — ее надо разрѣшать.
* * *
Но стоитъ ли задача; не проявилъ ли великій упадокъ военнаго и послѣвоеннаго времени безнадежности ново-европейской культуры, ея внутренней порочности и обреченности.
Быть можетъ, слѣдуетъ принять разгромъ не только какъ фактъ, но и какъ знаменье, и не только не печалиться его свершенію, но радоваться его свершенію заблаговременному, спасительному для будущихъ поколѣній; не только не подыматься противъ судьбы въ стремленіи удержать разрушающееся и возстановить разрушенное, но идти навстрѣчу разрушенію, принять и докончить его, осознавъ ею обоснованность и законность. Гибельная стихія сама себя подорвала; познавъ ея гибельность, не слѣдуетъ ли довершить ея дѣла — въ зломъ процессѣ искореняя злое начало, творя благо завершеніемъ гибели зла.
Пожалуй, въ этой точкѣ мы нащупываемъ основную проблему времени. Несомнѣнна въ немъ гибель; но какъ ее понять: какъ гибель достойнаго жить, или — достойнаго умереть. И надо сказать, что на первый взглядъ второе толкованіе перевѣшиваетъ первое. Предположеніе случайности, необоснованности всего труднѣе намъ прилагать къ явленіямъ грандіознымъ. Законъ достаточнаго основанія, господствующій въ нашемъ мышленіи, требуетъ соотвѣтствія причинъ осуществившимся послѣдствіямъ; постулатъ имманентнаго возмездія, господствующій въ нашемъ чувствѣ, вмѣняетъ причину въ вину. И въ сущности уже не обосновать ее считается необходимымъ, а установить, въ чемъ она могла заключаться. Если свершилось крушеніе Европы, значитъ на то были основанія, — такова формула нашей мысли; значитъ основанія лежали въ Европѣ, въ ея государственности и культурѣ — такова ея естественная аберрація. Если произошло ея крушеніе, значитъ она не могла больше существовать въ силу ли своей порочности или слабости. И въ обоихъ случаяхъ ее незачѣмъ и не къ чему жалѣть и возстановлять. И если произошла великая гибель, значитъ была и великая преступность. Побѣжденныхъ тоже не судятъ — ихъ осуждаютъ. Разслѣдованіе замѣняется наглядностью фактовъ; вмѣсто веденія слѣдствія удовлетворяются мотивированіемъ приговора. На вопросъ: былъ ли сорванъ великій творческій процессъ или себя выявила порочная культурная слабость, отвѣтъ считается предрѣшеннымъ и слабость доказанной. И тѣ, кто менѣе всего участвовали въ быломъ строительствѣ, естественно чувствуютъ себя наиболѣе призванными обвинителями: и то, что было язвой, чувствуетъ свое торжество. Покаяніе, самобичеваніе и обвиненіе неизбѣжно слѣдуютъ за паденіемъ; ибо немногимъ дано въ пораженіи сохранить уваженіе къ себѣ, сохранить цѣненіе потерпѣвшаго.
Для ясности не мѣшаетъ расчленить соприкасающіяся или кажущіяся соприкасающимися воззрѣнія. Гибель Европы отъ собственной грѣховности и слабости, отъ порочности и исчерпанности — мало общаго имѣетъ сь представленіемъ о концѣ европейской культуры въ силу ея завершенности, въ силу законченности ея внутренней эволюціи, какъ эта мысль съ чрезвычайной силой выявлена въ шпенглеровской концепціи. Я упоминаю ее здѣсь, чтобы ее отвести. По названію и по внѣшности какъ будто всего тѣснѣе сюда примыкающая, она на самомъ дѣлѣ менѣе всего имѣетъ сюда отношенія. Пожалуй, можно даже сказать, что кажущееся оправданіе ея на послѣ-военномъ паденіи на самомъ дѣлѣ является ея (можетъ быть временнымъ) опроверженіемъ. Чтобы шпенглеровская концепція паденія западно-европейской культуры могла еще оправдаться, Европа должна изъ своего упадка воскреснуть и возстановиться въ прежнемъ — въ новомъ и большемъ — блескѣ.
Шпенглеръ отмѣчаетъ въ I томѣ своей книги, что она задумана была и писалась до войны. И не будь войны и разгрома, она могла бы быть написанной безъ какихъ либо измѣненій. Связь съ войной и ея послѣдствіями у нея не по содержанію, а единственно только по успѣху: не будь наглядныхъ бѣдствій войны, люди не повѣрили бы въ ея заглавіе (Untergang des Abendlandes) и вѣроятно не прочитали бы съ тѣмъ интересомъ, какъ это имѣетъ мѣсто сейчасъ. На самомъ дѣлѣ линія упадка, устанавливаемая Шпенглеромъ, проходитъ сквозь бѣдствія нашего времени, не включая ихъ въ свои построенія. Для Шпенглера рокъ упадка обусловливается органическимъ характеромъ роста всякой культуры, неизбѣжно проходящей черезъ предначертанныя ей стадіи развертыванія и умиранія. Стадіи культурно-творческаго развертыванія, согласно его концепціи, уже пройдены и наступаетъ эпоха безтворческаго, но могучаго разрастанія вышедшей изъ творческаго періода культуры, — экспансивной, внѣшне-могучей, но внутренне замершей цивилизаціи. Замираніе внутреннихъ творческихъ стимуловъ именно и соотвѣтствуетъ внѣшней мощи, распространенію и процвѣтанію, длительность коихъ не уступаетъ длительности предыдущихъ періодовъ ихъ бытія. Такимъ образомъ культурная исчерпанность въ смыслѣ Шпенглера нисколько не предполагаетъ внѣшняго государственнаго, соціальнаго, бытійнаго паденія, а наоборотъ предполагаетъ въ этихъ отношеніяхъ расцвѣтъ. И такимъ образомъ для того, чтобы Untergang Европы въ смыслѣ Шпенглера осуществился, необходимо, чтобы она вышла и преодолѣла свой нынѣшній послѣ-военный Untergang. Культурная исчерпанность по Шпенглеру даетъ не государственный упадокъ, а государственную мощь; нынѣшній государственно-культурный упадокъ долженъ быть преодолѣнъ въ свою противоположность для того, чтобы могъ проявиться упадокъ въ смыслѣ Шпенглера. Эти построенія должны быть разъединены, чтобы изъ хаоса смутныхъ эмоціональныхъ сближеній приблизиться къ яснѣе очерченнымъ постановкамъ.
Но если шпенглеровскій историко-органическій пессимизмъ не можетъ служить подтвержденію и обоснованію пессимизма катастрофическаго, то было бы ошибочно думать, что онъ можетъ служить опроверженіемъ и всякаго катастрофическаго пессимизма. Если паденіе Европы есть ея грѣхопаденіе, то ему, конечно, противорѣчитъ идея ея органически непреложнаго самоизживанія. Но если паденіе Европы есть не, такъ сказать, моральная катастрофа, а катастрофа историко-механическая, то, быть можетъ, она совмѣстима и съ идеей органическаго роста и умиранія. Пожалуй, Шпенглеръ это отрицаетъ; онъ думаетъ, что культурная духовность изживаетъ себя вопреки и сквозь всѣ конкретныя событія и случайности, что линіи ея бытія не пересѣкаются и не отклоняются привходящими фактами, а развѣ только мѣстами стираются, не проявляясь во всей своей полнотѣ. Предзаложенное должно совершиться, и если факты этому противодѣйствуютъ, то они будутъ обойдены, и въ новыхъ фактахъ осуществится то, что осуществиться должно. Думаю, что съ этимъ согласиться трудно, даже если и признать полную истинность концепціи Шпенглера. Ибо каковъ бы ни былъ законъ развертыванія культурной духовности — и пусть Шпенглеръ будетъ идеально правъ въ ея выведеніи — онъ касается ея жизни, а не ея смерти. Посколько духовность живетъ, она живетъ по своему внутреннему закону, но живетъ ли она — это зависитъ не отъ одного лишь ея закона. Шпенглеръ разъединяетъ культурныя духовности и, признавая ихъ самобытійными, несвязуемыми и взаимонепроницаемыми, разсматриваетъ ихъ бытіе только изнутри развертывающимся. Но культурныя духовности — или ихъ государственно-народные носители — могутъ, сосуществуя во времени и пространствѣ, придти во внѣшнее соприкосновеніе. И это внѣшнее соприкосновеніе можетъ привести къ взаимному — или одностороннему — подрыву и потрясенію; можетъ привести къ нарушенію живого органическаго функціонированія — къ пораненію и смерти. И если внѣшнее воздѣйствіе не можетъ измѣнить пути развертыванія, то оно можетъ подорвать и уничтожить движеніе по немъ. И потому историко-органическій пессимизмъ противорѣчитъ пессимизму морально-катастрофическому, гибели отъ собственной виновности, но не противорѣчитъ механически-катастрофическому пессимизму, сводящему паденіе на сцѣпленіе независимыхъ рядовъ причинности, на сцѣпленіе независимыхъ судебъ. Ибо хотя бы культура изживала себя по линіямъ своей судьбы, эта судьба, сталкиваясь съ чужими судьбами, перестаетъ быть едино-опредѣляющей. Я и исхожу изъ катастрофы, которую переживаетъ Европа и оставляю въ сторонѣ шпенглеровскую концепцію органическаго изживанія — противопоставляя лишь два взгляда: одинъ — морально вмѣняющій катастрофу грѣховности и порочности пострадавшаго-же и другой, механически объясняющій ее частью даже его доблестями и достиженіями.
