Но если шпенглеровскій историко-органическій пессимизмъ не можетъ служить подтвержденію и обоснованію пессимизма катастрофическаго, то было бы ошибочно думать, что онъ можетъ служить опроверженіемъ и всякаго катастрофическаго пессимизма. Если паденіе Европы есть ея грѣхопаденіе, то ему, конечно, противорѣчитъ идея ея органически непреложнаго самоизживанія. Но если паденіе Европы есть не, такъ сказать, моральная катастрофа, а катастрофа историко-механическая, то, быть можетъ, она совмѣстима и съ идеей органическаго роста и умиранія. Пожалуй, Шпенглеръ это отрицаетъ; онъ думаетъ, что культурная духовность изживаетъ себя вопреки и сквозь всѣ конкретныя событія и случайности, что линіи ея бытія не пересѣкаются и не отклоняются привходящими фактами, а развѣ только мѣстами стираются, не проявляясь во всей своей полнотѣ. Предзаложенное должно совершиться, и если факты этому противодѣйствуютъ, то они будутъ обойдены, и въ новыхъ фактахъ осуществится то, что осуществиться должно. Думаю, что съ этимъ согласиться трудно, даже если и признать полную истинность концепціи Шпенглера. Ибо каковъ бы ни былъ законъ развертыванія культурной духовности — и пусть Шпенглеръ будетъ идеально правъ въ ея выведеніи — онъ касается ея жизни, а не ея смерти. Посколько духовность живетъ, она живетъ по своему внутреннему закону, но живетъ ли она — это зависитъ не отъ одного лишь ея закона. Шпенглеръ разъединяетъ культурныя духовности и, признавая ихъ самобытійными, несвязуемыми и взаимонепроницаемыми, разсматриваетъ ихъ бытіе только изнутри развертывающимся. Но культурныя духовности — или ихъ государственно-народные носители — могутъ, сосуществуя во времени и пространствѣ, придти во внѣшнее соприкосновеніе. И это внѣшнее соприкосновеніе можетъ привести къ взаимному — или одностороннему — подрыву и потрясенію; можетъ привести къ нарушенію живого органическаго функціонированія — къ пораненію и смерти. И если внѣшнее воздѣйствіе не можетъ измѣнить пути развертыванія, то оно можетъ подорвать и уничтожить движеніе по немъ. И потому историко-органическій пессимизмъ противорѣчитъ пессимизму морально-катастрофическому, гибели отъ собственной виновности, но не противорѣчитъ механически-катастрофическому пессимизму, сводящему паденіе на сцѣпленіе независимыхъ рядовъ причинности, на сцѣпленіе независимыхъ судебъ. Ибо хотя бы культура изживала себя по линіямъ своей судьбы, эта судьба, сталкиваясь съ чужими судьбами, перестаетъ быть едино-опредѣляющей. Я и исхожу изъ катастрофы, которую переживаетъ Европа и оставляю въ сторонѣ шпенглеровскую концепцію органическаго изживанія — противопоставляя лишь два взгляда: одинъ — морально вмѣняющій катастрофу грѣховности и порочности пострадавшаго-же и другой, механически объясняющій ее частью даже его доблестями и достиженіями.
* * *
Мысль, вмѣняющая паденіе падшему, навѣвается детерминизмомъ. Европа пала, значитъ у нея не было силъ устоять; оплакивать ее не приходится, ибо погибло то, что было — ибо оказалось — нежизнеспособнымъ. Едва ли однако съ какимъ либо основаніемъ возможно это соображеніе прилагать къ данному случаю. Безсиліе Европы было бы подтверждено ея паденіемъ, если бы она пала подъ ударами извнѣ, или расползлась бы во внутреннемъ ослабленіи. Но удары, постигшіе нашъ материкъ, были нанесены въ значительной степени его же собственными силами. Если измѣрять паденіе силою ударовъ и ударяющихъ, то паденіе Европы выявляетъ въ большей степени нежели неустойчивость испытавшаго удары — выдержку и напряженіе наносившаго ихъ — т. е. той же Европы. И жизнеспособность была проявлена не только не ниже, но выше той, которую можно было ожидать даже при высокой ея оцѣнкѣ: всѣ расчеты на скорое окончаніе войны именно и были основаны на томъ предположеніи, что длительнаго напряженія не въ силахъ вынести ничья жизнеспособность. А между тѣмъ по истеченіи четырехлѣтней войны народы принялись почти немедленно за работу и безспорно въ этомъ испытываютъ препятствіе не отъ однихъ военныхъ разрушеній и, можетъ быть, менѣе всего отъ нихъ.
Значитъ не въ безсиліи, а въ жизнеспособности заключалась основа паденія; Европа была полна мощью и значительностью, и эту мощь и значительность примѣнила на саморастерзаніе.
Но обвиненія могутъ идти по другому пути. Да, она была преисполнена силъ и содержанія, но эти содержанія оказались либо разрушительными или саморазрушительными, либо же выявили свою противорѣчивость и противоборство. Внутренняя противорѣчивость мощныхъ силъ, негодность и неосвященность ихъ, неосвященность подлиннымъ человѣколюбіемъ содержанія — такова вторая линія обвиненій и вмѣненій. И опять тотъ же выводъ: Европа была обречена и жалѣть о ней не приходится, ибо не подлинно культурна была ея культура.
Негодность и противорѣчивость — таковы обвиненія, порознь предъявляемыя и сплетаемыя воедино. Господство силовыхъ идеаловъ надъ духовными, господство частныхъ, классовыхъ интересовъ — надъ государственными, личныхъ — надъ общимъ благомъ или надъ объединяющей идеей, расцвѣтъ матеріализма надъ идейностью. Всѣ эти и подобныя характеристики сплетаются и разнообразятся на однородныхъ мотивахъ; въ основѣ лежитъ одно представленіе, которое смутно и неадэкватно, но съ достаточной приближенностью можно опредѣлить, какъ представленіе о матеріализмѣ ново-европейской культуры; въ матеріализмѣ — низменное противопоставляется возвышенному, частный, дробный, а потому и приходящій во взаимоборство интересъ — общеидейному; сила и власть — добру и праву; хозяйство и хозяйственный расцвѣтъ — красотѣ и нравственному усовершенствованію, жестокая борьба за существованіе — благостному соединенію въ цѣломъ. Эгоизмъ противопоставляется заботѣ объ общемъ, жизненное самоутвержденіе въ земныхъ благахъ — устремленію къ одинаково покрывающей всѣхъ людей небесной высотѣ. Внутреннее противорѣчіе и столкновеніе, проистекающіе изъ матеріализма, какъ подосновы частнаго интереса, выражается въ хозяйственной борьбѣ, противоположеніи классовъ эксплоатирующихъ и эксплоатируемыхъ, бѣдныхъ и богатыхъ, наслаждающихся всей ненасыщающею роскошью жизни и трудящихся въ недостаткѣ и лишеніяхъ; эти противорѣчія и столкновенія сказываются точно также и въ столкновеніяхъ государственной борьбы, колонизаторскаго распространенія имперіалистическихъ расширеній, и въ борьбѣ за власть внутри государства и за власть въ международномъ общеніи. Всюду противорѣчія и взаимная борьба; наиболѣе блестящія достиженія остаются внѣшними, земными, а потому преходящими и ничтожными, оставляющими безъ вниманія внутреннее — глубинное и возвышенное, и потому, при всей роскоши и блескѣ достиженій, приводящими къ обездоленности и бѣдствію, грязи и крови.
Въ разныхъ разновидностяхъ и съ разными развитіями и оттѣнками можетъ быть выставляема подобная концепція въ обоснованіе наступившаго паденія европейской культуры и общества; быть выставляема для вмѣненія имъ ихъ паденія, для его оправданія и ихъ осужденія, для того, чтобы отъ нея отвернуться и приступить къ угашенію ея огней.
Какъ и обычно въ широко распространенныхъ оцѣнкахъ — при болѣе внимательномъ наблюденіи оказывается, что въ какихъ то основныхъ истокахъ сходятся не только разночтенія одинаково обвинительныхъ, или одинаково сочувственныхъ характеристикъ, но сходятся между собой и обѣ эти группы, расходясь не столько въ ядрѣ пониманія, сколько въ разной оцѣнкѣ понятаго. При всемъ различіи интуицій, подходовъ и пониманія — при ближайшемъ разсмотрѣніи оказывается, что это все истолкованія разно оцѣниваемаго и разно-усмотрѣннаго, любимаго или ненавидимаго, отстаиваемаго или уничижаемаго, но все же — въ послѣднемъ счетѣ одного и того же. И въ этомъ смыслѣ и уничтожающая, вмѣняющая Европѣ ея паденіе оцѣнка коренится въ нѣкоторомъ представленіи, въ послѣднемъ счетѣ не такъ уже уклоняющемся отъ представленій сочувственно-восторженныхъ. Соотвѣтственно — моей задачей является не столько опроверженіе намѣченныхъ выше, или другихъ подобныхъ характеристикъ, сколько провѣрка того смысла, который въ нихъ вкладывается и тѣхъ выводовъ, которые изъ нихъ извлекаются.
* * *
Можно наполнить тома нареканіями и обвиненіями ново-европейской ^культуры и государственности, выясненіемъ ея низкихъ и зловредныхъ сторонъ. И какъ бы этотъ методъ ни былъ благотворенъ для ихъ пониманія и соотвѣтственно для борьбы и для частичныхъ преодолѣній, — едва ли онъ можетъ сколько нибудь производительно служить общей ея характеристикѣ. По существу своему онъ сопоставляетъ реальность европейской культуры и государства не съ какой либо другой реальностью, а съ нѣкіимъ критеріемъ, съ нѣкоей задачей, идеей или идеаломъ. Если въ современности была бездна нищеты и насилія, угнетенія и зла, то это можетъ быть основаніемъ осужденія современности съ точки зрѣнія критеріевъ добра и идеаловъ блага, но нисколько не въ плоскости реальнаго бытія, подлинной культуры государствъ, — ибо этимъ нисколько не устанавливается, чтобы когда либо и гдѣ либо существовало человѣческое общество, въ которомъ не было бы въ тѣхъ или иныхъ разновидностяхъ зла и лишеній, притѣсненій и несправедливости; этимъ само по себѣ даже еще не устанавливается, чтобы существовало или могло существовать общество, въ которомъ зла было бы хотя бы меньше. И потому оцѣнка съ точки зрѣнія критеріевъ оцѣночныхъ, а не реальныхъ, не можетъ дать какихъ либо выводовъ относительно опредѣленной реальности. Несоотвѣтствіе идеаламъ и заданіямъ ни въ какой степени не можетъ служить противопоказаніемъ жизненности и оправдываемости, ибо ни откуда не слѣдуетъ, чтобы жизненной, устойчивой и дѣйственной могла оказаться культура, именно отвѣчающая искомымъ идеаламъ. Заслуженность паденія ново-европейской культуры съ точки зрѣнія ея несоотвѣтствія идеямъ благой или красивой жизни тонетъ въ выводѣ о заслуженности паденія и уничтоженія всякой культуры, всякой бывшей, или возможной культуры, въ виду того же несоотвѣтствія. Alles, was entsteht, Ist wert, dass es zu Grunde geht — таковъ выводъ изъ подобной критики благости ново-европейской культуры, а нисколько не выводъ о томъ, что заслуженно должна zu Grunde gehen культура именно ново-европейская.
