говоря, даже те историки экономической культуры, экономического пути цивилизации отмечают, что прежде возникновения того или иного формата новых отношений, новых производительных сил, возникают новые интеллектуальные школы, новые философы, которые прокладывают интеллектуальный путь к этому. Перед тем, как перейти к Новому времени, появляется Декарт, потом Кант, классическая философия. Тут телега и лошадь опять, но на самом деле внимательное изучение показывает, что без этих философов, которые удалялись в мысль и при этом способствовали переформатированию матрицы, было бы невозможно и изменение описания, той части описания реальности, которая связана с обменом между «Я» и «не-Я», между средой и человеческим коллективом.
Экономика – это показатель трагедии человеческого существа, вброшенного в этот мир, показатель «на выходе». Маркс считал, что прежде, чем что бы то ни было делать, человек должен одеться, обуться, покушать плотно, завести крышу над головой и тогда уже думать о «надстройке». Но это достаточно безумная и абсурдная мысль, потому что, во-первых, факты показывают, что при любых обстоятельствах человек всегда одет, обут и будет иметь крышу самую непритязательную, во-вторых, если бы речь шла только об этом, то никакого бы развития экономики не было, потому что, раз одевшись, обувшись и поев, необходимости что-то менять в этой ситуации, увы, не существовало бы.
Все противоречия – в том числе и наш нынешний экономический кризис и так далее – заложены в языке и драме языка.
У меня тоже всегда вызывали удивление всякие такие утверждения (пирамида Маслоу и так далее). А как же эти старцы, аскеты, пустынники, которые уходили прятаться?
От общения. В поиске адамического языка.
И для них материальная сторона вообще не была важна, и они уходили в поисках языка. То есть для них вся эта материальная история – поесть, одеться и крыша над головой – была совершенно не важна…
В принципе, она действительно не является главной целью экономики. Как мы уже раньше говорили, главная цель экономики, рождающейся, опять-таки повторю, из языка, – это трансформация времени, которое отнимается у человека и присваивается определёнными силами. Человек ангажирован в своём жизненном времени в процесс обмена веществ, он как бы насильственно приведён к этому обмену в коллективе, который обслуживается языком, форматируется языком, коллектив, над которым довлеет язык. Социум, который использует коллектив как свою физическую базу, является коконом, который защищает человечество, условно говоря, от боли. Той самой боли, которая возникла с приходом языка и которая является стержнем человеческого. Вот это общество его защищает и заставляет обмениваться веществом и энергией со средой. В процессе этого обмена человек теряет безусловную, абсолютную дистинкцию свидетеля и противолежащего ему объектного мира, то есть «Я» и «не-Я». Потому что в мышлении человек устанавливает противоположность себя как свидетеля всем объектам, которые ему предъявлены. А в общении он становится частью того мира, который рождается в этом описании…
Общение есть одна из форм дегуманизации, причём кардинальная форма дегуманизации. Раньше мы говорили о том, что прямым инструментом дегуманизации является комфорт. Но ведь одним из фундаментальных инструментов комфорта, как ни странно, оказывается именно общение, потому что именно в общении рождается чувство защищённости, чувство «отведённости» от тебя рисков, – то, что так ценится в современном социуме в узких кругах. Если мы берём широкие круги, там общение как бы разрушается. А в узких элитных кругах общение очень ценится.
И это общение – общение людей, которые присваивают себе очень много прибавочного продукта и комфортно сидят в холле Хилтона за бокалом хорошего «Хеннесси», – это общение является не просто составной частью, оно является опорой комфорта. Опорой комфорта, в которой раз за разом подтверждается их протектированность от любых угроз. И здесь язык, который очень много в этом общении заимствует таких невербальных моментов, очень ценящихся именно в общении: невербальная коммуникация между «своими» – это один из таких инструментов отделения «своих» от «чужих».
Естественно, что когда эти люди вынуждены обращаться к тому, кто находится за пределами их круга, то они переходят на (они же не могут говорить тем языком, который является общением со своими) язык посткоммуникации. Удивителен в этом плане некоторый мой опыт с американскими сенаторами, которые приезжали на медиафорум в Алма-Ату, где я с ними встречался сразу после избрания Обамы. Один был, между прочим, республиканец, руководитель национального комитета республиканской партии, а другой – сенатор-демократ. Оба были цветные. Причём демократ был как две капли воды похож на Обаму, только полегче, помельче, – то есть та же фабрика, но дым пожиже. Он был очень говорлив, ему задавали вопросы, – воспроизвести это невозможно. Единственное, что можно было запомнить, он каждый свой ответ начинал с того, что «Я очень вам благодарен за то, что вы задали этот вопрос, я очень уважаю ваш интерес», – и это всё, что можно было понять, потому что дальше шла просто околесица (смеётся), но на очень хорошем, правильном языке, где вообще не было никакого смысла. Я понял, что нашим очень далеко до этого уровня, потому что американцы довели посткоммуникацию до совершенства. Кстати говоря, Обама – это тоже блестящий образчик посткоммуникации. Ну это, так сказать, лирическое отступление.
Чтобы подвести некий итог и сделать некоторые выводы в этой беседе, я бы хотел суммировать всё сказанное. А именно: язык Адама приносит феномен боли. Феномен боли ведёт к появлению общества как способа защиты от этой боли. Общество узурпирует принесённый язык, извращает его и превращает из инструмента одинокого мышления в инструмент коллективной коммуникации. Коллективная коммуникация порождает взаимодействие со средой, где человек мало-помалу теряет свой статус отдельного уникального субъекта, становясь частью той среды, в которой он коммуницирует.
Из этого рождается экономика. И, скажем так, «мэтры социума» играют, пользуясь определёнными знаниями и технологиями, эволюцией матрицы, чтобы менять динамику производительных сил и переоценивать отчуждаемое у людей жизненное время, превращая его во всё более и более высоко оцениваемый капитал, отложенный капитал, отложенное время. Это связано именно с извращением языка, который в конечном счёте идёт к смерти (именно через социум, в социальном пространстве).
И гибель языка означает конец мира в эсхатологическом и религиозном смысле.
