нашу власть над силами природы и не облегчат тем самым удовлетворение наших потребностей. Лишь тогда, скорее всего, станет возможным, что новый общественный строй не только устранит материальную нужду, но откликнется и на претензии к культуре со стороны отдельного человека. С трудностями, которые необузданность природы человека доставляет любому виду социального сообщества, нам, конечно же, придется в таком случае еще очень долго бороться.
Уважаемые дамы и господа! В заключение позвольте мне резюмировать то, что я сумел сказать об отношении психоанализа к проблемам мировоззрения. Думаю, психоанализ не способен создать свое особое мировоззрение. Он и не нуждается в этом, поскольку является частью науки и может примкнуть к мировоззрению научному. Однако последнее вряд ли заслуживает такого громкого названия, поскольку видит далеко не все, оно весьма не завершено, не претендует на цельность и не образует систему. Научное мышление среди людей еще очень молодо и не способно решить слишком многие крупные проблемы. Основанное на науке мировоззрение, помимо утверждения важности внешнего мира, обладает и негативными по сути чертами – скажем, весьма скромным представлением об истине, неприятием иллюзий. Те из наших современников, кто недоволен подобным положением вещей, кто в данный момент для своего успокоения требует большего, пусть добывают это там, где сумеют найти. За это мы на них не обидимся, да и помочь не сумеем, однако из-за этого не станем мыслить иначе.
Одно религиозное переживание
Осенью 1927 года немецко-американский журналист (Г. С. Фирек), которого я был рад видеть у себя, опубликовал статью, где, кроме всего прочего, известил об отсутствии у меня религиозности и о моем безразличии к загробной жизни. Это так называемое интервью прочитали многие люди, к тому же оно принесло мне приведенный ниже отклик одного американского врача:
«Наибольшее впечатление на меня произвел Ваш ответ на вопрос, верите ли Вы в посмертное существование человека. Вы ответили: „Это меня совершенно не волнует“.
Сегодня я пишу Вам, чтобы сообщить о своем переживании, имевшем место в год завершения моего медицинского образования в университете города Х. Как-то раз во второй половине дня я находился в анатомичке, когда туда внесли труп пожилой женщины и положили на анатомический стол. У этой женщины было такое милое, такое привлекательное лицо (this sweet-faced woman), что произвело на меня сильное впечатление. У меня мелькнула мысль: „Нет, никакого Бога нет; если бы он был, то никогда бы не допустил, чтобы такая симпатичная пожилая женщина (this dear old woman) попала в анатомический зал“.
Придя тем же вечером домой и находясь под впечатлением от увиденного в анатомичке, я решил больше не ходить в церковь. Да и до этого христианское учение вызывало у меня сомнения.
Но пока я размышлял об этом, в моей душе раздался голос, посоветовавший мне еще раз обдумать свое решение. Моя душа ответила этому внутреннему голосу так: „Если получу подтверждение, что христианское учение истинно и что Библия есть слово Господне, я приму его“.
В последующие дни Бог просветил мою душу, что Библия есть слово Божие, что учение Иисуса Христа целиком истинно и что он – наша единственная опора. После этого совершенно очевидного откровения я принял Библию как слово Господне, а Иисуса Христа – как своего Спасителя. С тех пор Бог являл мне откровения с помощью еще ряда несомненных знамений.
Как доброжелательный коллега (brother physician) прошу Вас привести в порядок Ваши мысли по поводу сего важного предмета и уверяю, что если Вы искренне займетесь этим, то Бог и Вашей душе откроет истину, как мне и многим-многим другим».
Я вежливо ответил, что рад слышать, что благодаря этому переживанию ему удалось сохранить свою веру. Для меня же бог не сделал столько, никогда не предоставлял мне возможности услышать подобный внутренний голос, и если он, учитывая мой возраст, не поторопится, то вовсе не моя вина, что я до конца останусь тем, кем являюсь сейчас, – an infidel jew [неверущим евреем – англ.].
В любезном ответном письме коллега высказал заверение, что мое еврейство не препятствует мне прийти к правоверности, и сослался на несколько примеров. Он заверил меня, что будет усердно молить бога, чтобы тот даровал мне веру, что позволит мне поверить (faith to believe).
Пока что его заступничество не привело к положительному результату. В то же время есть над чем подумать в отношении описанного религиозного переживания. Я бы сказал так: оно вызывает попытку толкования, исходя из его эмоциональных мотивов, так как само по себе выглядит странным и довольно плохо обоснованным логически. Как известно, бог допускает совершение и более крупных злодеяний, чем помещение на анатомический стол пожилой женщины с симпатичными чертами лица. Так было во все времена и не могло происходить иначе в пору завершения американским коллегой своей учебы. В качестве начинающего врача он не мог быть настолько далек от мира сего, чтобы ничего не ведать о несчастьях, творящихся в нем. Иначе говоря, по какой же причине его бунт против бога начался именно под влиянием впечатления, полученного в анатомическом зале?
Для человека, привыкшего рассматривать внутренние переживания и действия людей с позиции психоанализа, объяснение находится совсем рядом, настолько близко, что в мое воспоминание о письме вкралась ошибка, прямо касающаяся произошедшего. Однажды во время дискуссии, упомянув о письме американского коллеги, я, рассказывая, приписал ему, что он сообщал о сходстве лица трупа с обликом своей матери. На самом деле в письме этого не было, да и последующее размышление убеждает, что и не могло быть. Однако в этом и состоит объяснение, невольно приходящее в голову под впечатлением теплых слов в адрес миловидной пожилой женщины (sweet-faced dear old woman) [пожилая женщина с привлекательным лицом – англ.]. В таком случае ответственность за ослабление способности молодого врача верить в бога можно возложить на чувства, вызванные воспоминаниями о матери. Если не отказываться от дурной привычки психоанализа приводить в качестве доказательства мелкие детали, допускающие иные, не столь радикальные истолкования, то задумываешься еще и о том, что в следующем письме коллега обращается к brother physician, что я весьма приблизительно перевел как «брату-врачу».
Итак, развитие событий можно представить себе следующим образом: вид обнаженного (или приготовленного к раздеванию) тела женщины, напомнившего юному врачу о его матери, пробуждает в нем родившуюся из Эдипова комплекса страстную тоску по маме, сразу же дополненную бунтом против отца. Для него отец и бог еще довольно близки друг к другу, и желание устранить отца может осознаваться как сомнение в существовании бога, а оно и стремится утвердить себя в сфере разума в виде возмущения жестоким обращением с объектом, символизирующим мать. Обычно
