Рассказ отца, вне сомнения, стал одной из самых больших психологических травм в жизни Фрейда. В один миг человек, которого он считал сильным, преисполненным достоинства мужчиной, способным защитить себя и свою семью, превратился в слабого, ничтожного труса, на которого нельзя положиться в трудную минуту и который вряд ли заслуживает уважения. Травму эту Фрейд пронес через всю жизнь, и она во многом определила его сложное отношение к отцу.
Вместе с тем вышеприведенный отрывок этот чрезвычайно показателен той борьбой, которая шла в те годы внутри Фрейда на фоне усиливавшейся как в Германии, так и в Австрии полемики о вечном противостоянии Рима и Иерусалима, арийской и семитской цивилизаций. Если бы Фрейд захотел, он вполне мог бы найти опору для своей угасающей национальной гордости в хасмонеях, героях Хануки — праздника в честь чуда в Иерусалимском храме и победы евреев над греками, который регулярно отмечался в его родительском доме.
Но юный Фрейд слишком любил древних греков и их историю, чтобы радоваться их поражению. Поэтому в качестве своего героя он избрал Ганнибала — пусть не еврея, но все-таки семита, достойно противостоявшего римлянам. Однако в самом факте, что в итоге дело Ганнибала оказалось проигранным, то есть речь шла о герое, обреченном на поражение, проявились особенности отроческой психологии Фрейда, его видение самого себя. Его мужество с самого начала было «мужеством обреченных», его истинные симпатии были на стороне врагов его народа.
Среди тех людей, которые, несмотря на бушевавшую в нем самоненависть, всё же укрепили во Фрейде еврейское национальное самосознание, был его гимназический учитель Самуэль Хаммершлаг, преподававший древнееврейский язык и Священную историю.
О влиянии, оказанном Хаммершлагом на формирование личности Фрейда, можно судить хотя бы по тому, что Фрейд сохранил в своей библиотеке школьный учебник Леопольда Брейера «Библейская история и история евреев и иудаизма, написанная для еврейской молодежи со ссылками на Талмуд». (То, что еврейскую историю Фрейд знал блестяще, сомнений не вызывает: это доказывают и его письма к невесте, и многие последующие письма и высказывания.) Он назвал двух дочерей Анну и Софию в честь дочери и племянницы Хаммершлага, а когда тот умер, написал в эпитафии: «В нем всегда горела искра того огня, что озарял умы великих еврейских провидцев и пророков, эта искра угасла только тогда, когда преклонный возраст отнял у него все силы… Приобщая своих учеников к тайнам религии, он пытался привить им любовь ко всему человечеству, а преподавая историю еврейского народа, умел зажечь юные сердца и направить юношеский энтузиазм по пути, обходящему далеко стороной силки национализма и догматизма…»
Последняя фраза симптоматична: больше всего Фрейд боялся прослыть «еврейским националистом» и уж тем более догматиком.
Хотя официальный биограф Фрейда Эрнест Джонс это категорически отрицает, некоторые исследователи убеждены, что на протяжении своей жизни Фрейд по меньшей мере дважды задумывался о возможности крещения. Если это и в самом деле так, не исключено, что именно уроки и влияние личности Самуэля Хаммершлага удержали его в итоге от этого шага.
Но вместе с тем Хаммершлаг не избавил и не мог избавить своего любимого ученика от того, если пользоваться терминологией психоанализа, «расщепления» личности и порожденного ею невроза (временами, кажется, даже переходящего в паранойю или острый психоз), которым Фрейд страдал всю свою жизнь. На почве этого расщепления он то считал обряд обрезания вредным и объявлял его одной из причин антисемитизма, то настаивал на его важности и настоятельно рекомендовал всем своим ученикам проделывать его своим детям. На почве этого же раздвоения он утверждал, что ненавидит Рим с той же силой, что и семит Ганнибал, но в итоге не раз бывал в Италии, Греции, восхищался их красотами, однако, в отличие, скажем, от Эйнштейна, никогда даже не пытался попасть в Иерусалим.
Наконец, нам ничего не известно о том, прошел ли Фрейд церемонию бар-мицвы — религиозного совершеннолетия, на которой тринадцатилетний еврейский мальчик впервые облачается в талит[46], вызывается к публичному чтению Торы, после чего получает право наравне со взрослыми евреями участвовать в молитве. Эта церемония считается одной из важнейших в жизни еврея, и потому даже далеко отошедшие от еврейской традиции семьи считали своим долгом провести через нее своих сыновей.
Доподлинно известно, что юный Альберт Эйнштейн отказался проходить бар-мицву, и это стало его первым открытым бунтом против религии предков. Не исключено, что Фрейд сделал то же самое — просто из опасения стать жертвой насмешек со стороны соучеников по гимназии.
* * *
По меньшей мере до четырнадцати лет решающую роль в формировании личности Зигмунда Фрейда, безусловно, играли родители.
Как уже говорилось, на дворе стояло время еврейской эмансипации. Всё больше и больше евреев Австрии становились известными врачами, адвокатами, учеными, журналистами, писателями, политиками; их имена то и дело мелькали в газетах, и Амалия и Кальман Якоб мечтали о том дне, когда и о их Сиги начнут писать в газетах и журналах. Они не только не скрывали этого, но и едва ли не с раннего детства внушали сыну мысль, что ему суждено стать «великим человеком», а внушив, всячески ее поддерживали. Вследствие этого внушения Фрейда всю жизнь тайно пожирал огонь тщеславия, и он не только никогда не выбрасывал свои рукописи, но и уже в молодости рекомендовал друзьям сохранять его письма — для будущих биографов.
О последних он часто говорил с иронией, подчас как бы в шутку, но сам факт этих разговоров доказывает, что Фрейд был уверен: биографы у него всенепременно будут!
В 12–13 лет он был твердо убежден, что будет «великим человеком», память о котором сохранится в веках, хотя совершенно не представлял, в чем именно проявится это величие. Да и ответ на этот вопрос в те годы представлялся ему не таким уж важным.
Вот как он сам пишет о корнях, питавших эту черту его личности, во всё тех же «Толкованиях сновидений»:
«Откуда же это честолюбие, приписанное мне сновидением? Я вспоминаю, что в детстве мне часто рассказывали, что при моем рождении какая-то старуха-крестьянка предсказала моей матери, что она подарила жизнь великому человеку. Такое предсказание не может никого удивить; на свете так много исполненных ожидания сыновей и так много старых крестьянок и других старых женщин, власти которых на земле пришел конец, и поэтому они обратились к будущему. Это дело, конечно же, далеко не убыточное для тех, кто занимается пророчествами. Неужели же мое честолюбие протекает из этого источника? Однако я припоминаю еще одно аналогичное впечатление из времен моего отрочества, которое, пожалуй, даст еще более правдоподобное объяснение. Однажды вечером в одном из ресторанов на Пратере, куда меня часто брали с собой родители (мне было тогда одиннадцать или двенадцать лет), мы увидели человека, ходившего от стола к столу и за небольшой гонорар импровизировавшего довольно удачные стихотворения. Родители послали меня пригласить импровизатора к нашему столу; он оказался благодарным посыльному. Прежде чем его успели попросить о чем-нибудь, он посвятил мне несколько рифм и считал в своем вдохновении вероятным, что я еще стану когда-нибудь „министром“. Впечатление от этого второго пророчества я очень живо помню. Это было время как раз гражданского министерства; отец незадолго до этого принес домой портреты новых министров Гербста, Гискра, Унгера, Бергера и др., которые мы разукрасили. Среди них были даже евреи, и каждый подававший надежды еврейский мальчик видел перед собой министерский портфель…»[47]
История с импровизатором чрезвычайно показательна.
Во-первых, она свидетельствует о том, что Кальман Якоб Фрейд, не имея постоянного и солидного заработка, всё же не мог отказать себе и жене в «красивой жизни». Если у него случался выгодный гешефт, то он спешил вывести жену в свет, посидеть с ней в одном из знаменитых венских кафе на бульваре в Пратере.
Во-вторых, крайне важно, что во время этих прогулок девочки и младший сын оставались дома, а вот Сиги родители брали с собой — подчеркивая таким образом особое к нему отношение. И это же отношение проявляется в приглашении за столик поэта, чтобы тот написал стихи в честь их любимца.
Пройдет не так много времени, и подросток Сиги Фрейд сам попробует свои силы в стихосложении. А в 1870 году Шломо Сигизмунду, раздираемому внутренними противоречиями и страстями, постоянно проходящему между Сциллой само-ненависти и Харибдой самовлюбленности, исполнится 14 лет, и к нему придет первая любовь…
Глава четвертая
ВРЕМЯ БОЛЬШИХ ОЖИДАНИЙ
